Трактат о лущении фасоли

Нет, домик пана Роберта не продается, я вам уже говорил. Во всяком случае, пока пан Роберт об этом не упоминал. Я бы вам посоветовал тридцать первый. Мало какой домик сравнится с тридцать первым. Камин, электрическое отопление, двойные стекла, стены утепленные, можно даже зимой жить. Две ванные комнаты, на втором этаже и на первом, колонки, кафель. И все дубом отделано. На полах ковры. Были еще рога, но, к счастью, хозяин их забрал.

Если бы рога остались, я бы не стал вас уговаривать. Вы не смогли бы там жить. Все стены были увешаны этими рогами. Куда ни посмотришь, повсюду рога. В комнатах, на кухне, в ванных. Над входом висела кабанья голова, вот с такими клыками. Ни одной свободной стены. Зайдешь проверить, все ли в порядке, так только и смотришь, чтобы на чей-нибудь рог не напороться — некоторые такие огромные, что чуть ли не до середины комнаты торчали. Иногда, признаюсь, я садился в кресло — люблю посидеть минутку-другую в каком-нибудь домике, — но что-то сразу гнало меня прочь. Собственно, он ради этих рогов домик и построил. Жена небось из квартиры выгнала, потому что уже некуда было вешать. Нет, она сюда никогда не приезжала. Зато он — каждые выходные. Не загорал, не плавал, даже гулял редко, сидел целыми днями в домике. Часто и зимой приезжал. Самое удивительное, что он не охотился. Это не его трофеи. Ружье было, да. Зачем оно ему, не знаю. Как через эти рога в душу человеку заглянешь?

И вдруг — не знаю, что случилось, — как-то раз он приехал на грузовике с двумя рабочими, забрал рога, а дом выставил на продажу. Кто-то говорил, что нашелся покупатель на эти рога, кто-то — что хозяин все отвез на свалку. А может, на самом деле было и еще как-то — представления не имею.

Я бы вам советовал. Нет, не так уж дорого. Для такого домика — считай, за полцены отдает. Что вам тут делать? Ну а я что тут делаю? Если бы вы приезжали раз-два в год, в несезон... Я бы мог фасоли побольше посадить. А не захотелось бы нам лущить фасоль, так в лес бы сходили, прогулялись. Могли бы музыку послушать, я привез много дисков. Нет, в шахматы не играю. А вы бы хотели сыграть? Как-то не выучился. Для шахмат у меня никогда терпения не хватало. За границей иногда играл в бридж, но для бриджа нужны четверо. На стройке, мы — редко, но случалось — если не пили водку, то резались в карты. В тысячу, в дурака, в шестьдесят шесть, еще в очко или в покер.

А до этого, в школе — играли в спичечные коробки. А вы нет? Даже не слышали о такой игре? Она простая. Коробок спичек, только обязательно полный, кладут стол, плашмя, и так, чтобы только немного выступал за край, а то упадет. И подбрасывают — вот так, указательным пальцем. Какой стороной коробок упадет на стол, столько очков получаешь. На попа, то есть на самую короткую, где коробок открывается, — больше всего. Мы договаривались на десять очков. Но можно договориться и по-другому. На тёрку одну или другую — знаете, что такое тёрка? полоска, о которую спичкой чиркают, — пять очков. Плашмя — ноль.

О, это не было такой невинной игрой, как можно подумать. Невинных игр не бывает. Все зависит не от того, во что играют, а на что играют. Невинно мы играли, когда приходил воспитатель. Даже очки не записывали. Он собирал спичечные коробки и являлся почти каждый вечер — проверял, не закончились ли у нас спички в коробке. Я вам потом расскажу, зачем он их собирал. Иной раз сидит и сидит. Поэтому приходилось делать вид, что мы уже спать ложимся, иначе не уйдет. Один начинает расстегивать пуговицы на рубашке, другой — расшнуровывать ботинки, третий — расстилать кровать. А когда воспитатель наконец уходил, уверившись, что мы уже почти спим, еще раз проверяли в коридоре — вышел ли он из барака, — и только тогда начиналась настоящая игра.

Нет, не на деньги. Денег у нас не было. Разве что у тех, кто умел кошелек из кармана вытащить. Нет, не на сигареты. Мы курили вишневые листья, клевер и тому подобную пакость. Смысл игры был в том, чтобы не оказаться последним. Вы удивляетесь: мол, и всего-то? А я вам скажу: это очень много. Проигрывал — а вне зависимости от того, сколько нас играло, проигрывал всегда только один человек — тот, кто набирал меньше всего очков. И он становился жертвой всех остальных. Мы могли делать с ним все, что угодно, и он был обязан выполнить все, что ему скажут. То есть цель игры была не в том, чтобы выиграть, как обычно бывает, — собственно, это ведь главный принцип любой игры. Как я уже сказал, целью было не оказаться последним. Что означало оказаться последним — об этом лучше всего говорит то, что некоторые — сразу в слезы. Кое-кто пытался сбежать, но как убежишь, если выигравших много? Кто-то пытался откупиться обещаниями. Но это был дохлый номер. Некоторые даже за нож хватались. Но и это мало помогало. Когда так много выигравших, ни плач, ни нож не помогут. Только раз одному удалось сбежать. Но он больше в школу не вернулся. Поняв, что отстает, он, не закончив игры, бросился к окну — закрытому — и прыгнул, точно в воду, головой стекло выбил.

Должен, правда, сказать, что все было по справедливости. Даже очки записывали не те, кто играет. Назначали кого-нибудь одного, выдавали ему лист бумаги и карандаш, и никто не смел подглядывать. Так что можете себе представить, какое царило возбуждение, когда игра заканчивалась. Не кто первый, а кто последний.

Однажды тот, кто оказался последним, отреагировал спокойно, только попросился в уборную. Мол, если мы ему не доверяем, то можем пойти вместе с ним. Мы пошли. Уборная находилась в дальнем углу плаца, за бараками. Не знаю, представляете ли вы себе, как выглядит такая уборная. Яма глубиной в человеческий рост, а может, и глубже. Не помню, чтобы ее когда-либо чистили, так что могла быть и глубже. В ширину вот как от вас до стены, в длину так, чтобы поместилось десятка полтора человек. Две доски вдаль, на нижнюю присаживаешься, к верхней прислоняешься спиной. Доски толстые, на опорах, чтобы не рухнули. Вокруг плотный дощатый забор. Высокий — я вставал на цыпочки, поднимал руку, и то до верха не доставал. Само собой, я тогда намного ниже был. Где-то на расстоянии полуметра над забором — чтобы проветривалось — крыша. Но когда шел дождь, трудно было найти на доске сухое место. А уж если сильно лило, то хоть на ходу, как говорится, оправляйся — все равно вымокнешь до нитки.

Зато уборная была единственным местом, куда можно было прийти поболтать, пожаловаться, поругаться, откровенно о чем-то рассказать, выговориться, а иногда и выплакаться. Если в любом другом месте собиралось несколько человек, да еще начинали разговаривать вполголоса или, упаси Боже, шептаться, — доносили тут же. Шепот был подозрительнее всего. Сразу вызывали:

— Так-так, что это у вас за секреты? Никакие секреты здесь не допускаются. Секрет — свидетельство эгоизма, пережиток прошлого. А школа должна не только выучить вас профессии, но и воспитать. Рассказывайте-ка.

И приходилось спешно что-нибудь придумывать. Естественно, были среди нас и стукачи. Только как их распознаешь? На лбу же не написано, что стукач. Кое-кого подозревали, но ведь могли и ошибаться. Зато даже в самом страшном сне не могло присниться, что стучит твой ближайший сосед по кровати. Причем тот, который крестится под одеялом.

Разумеется, в уборной тоже приходилось быть осторожными. Все — надо, не надо — спускали штаны, усаживались на перекладину, один стоял на стреме, с незастегнутой ширинкой, словно только что встал. А ширинки, скажу я вам, тогда были не на «молнии», как теперь, и на то, чтобы застегнуть три-четыре пуговицы, требовалось время. Если подходил кто-нибудь посторонний, тот, что на стреме, давал нам знать посвистыванием или покашливанием и только после этого начинал застегивать штаны. Так что, войдя в уборную, человек ни о чем не догадывался: все сидели на перекладине и пыхтели, иногда громче, чем требовалось.

Так вот, он попросился в уборную. Мы пошли с ним. Парень расстегнул брюки, уселся и — кто бы мог подумать, что он такой финт выкинет? — соскользнул с перекладины вниз и начал проваливаться. На помощь при этом не звал — он вовсе не собирался там тонуть. Хотел только перепачкаться, чтобы воняло. Сообразил, что тогда все станут от него шарахаться и выигравшие ничего ему делать не прикажут. Даже когда он вымоется. Не так-то легко после такого отмыться, хоть каждый день душ принимай. Да еще он в одежде, в ботинках был. Тут немало времени потребуется.

Но парень не думал, что яма такая глубокая. Уже по грудь, а он еще ногами дна не коснулся. Тогда он начал просить, умолять, чтобы мы его спасли, мол, все выполнит, чего бы мы ни пожелали. А что мы могли пожелать... Все, что только можно себе представить в таком возрасте и в такой школе. Я вам даже перечислять не стану. Мы с одним парнем выломали доску, ту, что служила спинкой, хотели ему протянуть. Старшие не позволили. Не фиг! Стоять! Пусть до шеи ему дойдет! Потом пускай до подбородка. Пусть от пуза нажрется, такой-сякой. Еще смеялись. Мол, хотел от нас в дерьме спастись... Наконец парень погрузился почти полностью, и пришлось его вытаскивать за волосы. Вот что это была за игра.

Вроде бы просто подкидываешь спичечный коробок — на попа, на тёрку, плашмя. Но тот, кто оказывался последним, можно сказать, проигрывал себя. Я тоже бывал последним. Не было того, кто бы через это не прошел. Может, поэтому мы и теряли чувство меры — где границы проигрыша. Если проигрывал кто-то из старших, то и мы, младшие, вели себя не лучше. Велели ему делать такие вещи, что вспоминать стыдно.

Зачем мы играли? А кто садится играть с мыслью о проигрыше? Тем более что здесь проигрывал только один, тот, кто окажется последним. В любой другой игре проигрывают все, кроме одного. А в этой все, кроме одного, выигрывали. Вот сами скажите, существует ли игра милосерднее? Или проще? Ну, вот. Спичечный коробок — на попа, на тёрку, плашмя...