Translit

– Это ты про Россию, я так понимаю, – как мог на тот момент язвительно встрял он, «ax-милый, ах-славный, ах-чистый Курт!» – у нас в Дании свободная пресса!

В ответ – тихий смех, горький смех… дурацкий, черт возьми, смех!

– «Честность» и «пресса» – неважно, «у вас в Дании» или еще где-нибудь… где бы то ни было! – это антонимы, ибо противоположны по смыслу понятия, к которым они восходят: «правда» и «текст». Сама избирательность письма есть залог обмана: всех ведь подробностей никогда не опишешь, а сущность так и так ускользает – то есть на поверхности одни глупости остаются! Написать – значит обмануть.

Вот это, последнее, Курту запомнилось навсегда, и не было дня, чтобы оно не возвращалось к нему в том или ином виде – к нему, который не мог уже, не хотел уже… который не желал уже учиться чему бы то ни было, хватит, поздно: и того, что узнал, не унести с собой. Ан прозвучало «написать – значит обмануть» – и нет с тех пор ничего в голове, пустая голова, с чем приду туда… куда мы приходим?

Написать – значит обмануть.

Это было больше, чем кристальное сознание Курта, постоянно проверявшего слова жизнью, постоянно испытывавшего слова на прочность, оказывалось способным вместить.

И это было хуже, чем их с Торульфом телефонное противостояние – какая, дескать, из реальностей, вербальная или действительная, первична. Лично было ему суждено Торульфа всего раз встретить, но, похоже, не суждено уже с ним было расстаться: они звонили другу часто и с удовольствием, несмотря на то, что разговоры эти доводили обоих до белого каления. Курта, европейца до мозга костей, бесила норвежская Торульфова провинциальность, все еще помраченная поздним постмодернизмом, который, по мнению Курта, годился лишь в качестве одного из заблуждений юности, в то время как Торульфа удручал Куртов столичный позитивизм…

Ах да Бог с ним, с противостоянием… – оно ничто в сравнении с «написать значит обмануть». Ибо, каким бы отчаянным ни было его противостояние Торульфу, жили они в одном и том же мире – только по-разному заходя в него: Торульф – со стороны слова, он, Курт, – со стороны факта. А тут… тут не было одного мира, тут миров оказывалось два, причем совершенно независимых друг от друга. Двух миров, особенно – независимых друг от друга, Курту (он предполагал, что Торульфу тоже) было многовато, ибо два мира означало две правды, а правда – одна!

– Одна, Курт? Только одна?

Нет, ну зачем же так интонировать, словно Курт от рождения идиот? Впрочем, на психов не обижаются.

И Курт свернул тогда беседу… на какой-то, вроде бы, даже примирительной ноте: дескать, что газеты и вообще средства массовой информации нас индоктринируют, – этого кто ж не понимает? Любой криминальный сюжет внушает: иди и укради, иди и убей, потому что так все делают, но это влияние другого рода, это сообщение, которое на поверхности лежит… Вот с этим и станем бороться – чтобы поверхность была чистой. А вчитывать в текст свое собственное мировоззрение и потом выдавать свое собственное мировоззрение за содержание текста… будем рассматривать это как предосудительную речевую практику. Так что ты, дескать, не волнуйся, ибо ничего, ни-че-го не содержится в Schnipp-Schnapp-Schnorrum-Rex-Basilorum – ровным счетом ничего, что относилось бы лично к тебе, не содержится в Schnipp-Schnapp-Schnorrum-Rex-Basilorum… или как оно там у тебя по-русски звучит!

– Так же оно, собственно, и по-русски звучит…

– Но ведь буквы-то другие?

– Буквы, конечно, другие, только здесь это неважно, звучит так же. Почти так же. Тут тоже транслит употребляется: снип-снап-снурре-пурре-базелюрре, или вот… хоть и шнипп-шнапп-шноррум-рекс-базилорум. То есть на поверхности русский, а внутри – немецкий.

– Как у тебя, – подытожил было Курт, не разобравшись, но тут же и исправился: – Нет, у тебя наоборот.

– Наоборот, – ответило эхо.

Ответ был правильным.

Потому что время шло, потому что многое менялось, но чисто внешними оказывались изменения: вот же, стоило только Курту с этим всем-датчанам-датчанином всерьез разговориться, так, чтобы по-настоящему, на час или два, – и всем-датчанам-датчанин превратился не в иностранца даже, а в этого, как его… чужеземца, да что там чужеземца – в инопланетянина! Которого Курт даже побаивался, поскольку вдруг начинал ощущать ускользание из-под ног почвы и переставал понимать, есть ли ему, Курту, место в этом разговоре или нет уже. Казалось – что не было… встроиться не было куда: места-то много, но все вокруг чужое – и одиноко Курту.

Словно в лесу.

Глухом таком русском лесу… который называется «чаша». Нет, не «чаша» – «чашша» он называется, да и неважно, как называется! Транслит. Translit. На том и закончился тогда, много лет назад, тот незабываемый разговор.

А вот прямо сейчас – голова у Курта болела. Он уже и панодил выпил, и кодимагнил… Плюнул, налил себе кофе, белый халат накинул махровый, знобит, стал в окно смотреть: нет, ну до чего ж тут унылый вид из окна-то! Крыши домов видны, госпиталь виден – во-о-он, красный огонек мерцает, это для вертолета, если на вертолете кого-нибудь доставят: на крышу, значит, а там – на носилки, ну и вниз, в преисподнюю самого госпиталя… Веселенький ход мыслей, ничего не скажешь.

Курт вспомнил Ютландию: ах, то ли дело, господа! В окна чуть ли не рыбы хвостами били, выйдешь на балкон – весь порт как на ладони, чайки (хоть и неприятные птицы, не было у него среди них больших друзей), корабли… он постепенно научился узнавать корабли, как-то они там назывались каждый – да вот, забылось. «Бред, ни одного названия не помню!» – сказал он себе, и захотелось ему плакать, даже слезы уже выступили, но он не плакал, он смотрел в свои слезы, как в бинокль, и видел порт, чаек (Бог с ними, пусть), корабли, да… и – секундочку – различал названия, кто тут говорит, что он их забыл, ничего он не забыл!

Да, он человек-который-был-четвергом, но и по четвергам случаются дорогие воспоминания.

Зазвонил телефон: Курт-это-Кит-сними-трубку-я-знаю-что-ты-не-находишься-в-Ютландии!

Он снова посмотрел в окно и усмехнулся: как же не в Ютландии, когда в Ютландии? Во-о-он корабль – и мы с ним знакомы… это «Svea Viking»: привет-привет, «Svea Viking», давненько не видели-и-ись!

И вдруг – мысль, короткая, ясная и неуместная: Rex Basilorum – это никакой не архонт-басилевс, это Царь царей, очевидно же! Schnipp-schnapp-schnorrum-Царь-царей… вот. И – ничегошеньки не понятно.

Далеко не удивительно, что два человека – да хотя бы и сто, и тысяча человек – носят имя Карл Мюллер. Но если оба вдобавок собираются в одной и той же компании или открывают адвокатские практики в одном и том же городе, на помощь призываются римские цифры, один и два. А посадят кого-то из карлов мюллеров в тюрьму за убийство с ограблением – дюжина прочих носителей этого имени тут же спешит сделать заявление через газету: мы, дескать, не только не то же самое лицо, но даже и не родственники убийцы и грабителя, так что продолжайте и дальше доверять нам как себе, поскольку мы- не убили ни единого человека.