Translit

Впрочем, я мог бы поделиться и случаями еще более странных совпадений – тех, с которыми встречался сам. Например, прибыв однажды в Таормину в необычное для меня время, я оказался единственным постояльцем большой гостиницы (поганое, кстати, ощущение, когда посетитель, затерянный в огромном зале ресторана, ежедневно вынужден в одиночестве заглатывать пищу и когда даже официанта приходится выколдовывать из пустоты постукиванием вилки о край тарелки), пока наконец не прибыл второй постоялец – господин моего возраста. Будучи поселенным по соседству, он должен был делить со мной просторный балкон, на который выходили двери наших номеров, но это еще не самое удивительное – самое удивительное в том, как он в первый вечер представился мне, сказав: «Моя фамилия Рот», – после чего я, уже предвкушая комичность ситуации, серьезно и сдержанно поклонился ему и тоже сказал: «Рот», – растягивая удовольствие от наслаждения предлагаемыми обстоятельствами. «Именно, Рот», – дружелюбно произнес господин, явно ничего не подозревая: он, понятно, всего лишь подтверждал тот факт, что я понял его правильно. Я дал ему время еще немножко помучиться, и в конце концов он, уже несколько раздраженный, побуквенно написал мне свою фамилию, только после этого комедия ошибок разрешилась нашим с ним смехом.

А однажды случилось мне постоять у моего собственного надгробия: жутковатое ощущение, должен сказать. Одетые в траур, мы хоронили одного из друзей и образовали очень широкий круг возле его могилы: некоторым из нас даже пришлось наступать на соседние участки. И тогда я увидел, что на могильной плите, к которой я прислонился, стояла надпись: Доктор Ойген Рот. А поскольку, если верить адресной книге, я – среди доброй сотни соотечественников, носящих фамилию Рот, – единственный доктор и единственный Ойген, это меня, мягко говоря, задело… {29}

29

Eugen Roth. So ist das Leben. – Eugen Roth. Verse und Prosa. M"unchen, DTV, 2001.

Ойген Рот. Такова жизнь. – В кн.: Ойген Рот. Стихи и проза. Мюнхен, DTV, 2001.

Так чего ты боишься, Торульф?

Вопрос этот Торульф задал себе самому – напрямик, на горной тропе. И вслух ответил: я боюсь всего.

Его собственная мистика покоилась – хоть и довольно беспокойно покоилась – на том, что она не касалась преобразования людей. Она касалась преобразования слов – преобразования слов в события. В этих событиях, понятное дело, участвовали и люди, но влияние здесь шло только в одну сторону: от слова к событию, от события к человеку.

В событиях заложена логика слов, говорила его мистика. Рождение человека предполагает… значит, как это по порядку… рост человека, взросление человека, старение человека, умирание человека, новое рождение человека – и опять вперед, по цепочке слов: только вперед, никогда – вбок. Ему всегда было смешно слышать заявления вроде мы-в-ответе-за… – мы ни за что не в ответе. Есть вербальный сценарий – и есть действующие лица, каждый раз требующие исполнителей, которые могут быть либо более или менее строптивыми, либо более или менее податливыми, но ни один исполнитель не в силах изменить сценарий, ибо сценарии пишутся не здесь. И туда, где пишутся сценарии, где действующим лицам даются имена и где закладываются отношения между ними, нет доступа исполнителям. Исполнитель, задумавший сломать сценарий, ломает лишь самого себя… тогда на место соответствующего действующего лица просто назначается новый исполнитель, менее революционный и более уважительный к правилу целостности. Ибо правило целостности есть единственное правило, управляющее всем вокруг. И ни один волос не упадет с головы… – дальше понятно.

Торульф не был особенно религиозным человеком – в том смысле, что его, вообще говоря, никогда особенно не интересовал главный режиссер: не моего ума дело, – любил говорить Торульф. Его интересовал только сам сценарий, и Торульфу казалось, что постепенно он уже изучил все его перипетии и может худо-бедно ориентироваться в нем. За этим, полагал Торульф, он и жил свою жизнь: разобраться в сценарии, чтобы заранее знать содержание следующей сцены. Исполнить ее можно было по-разному, единственное, что запрещено, – это исполнить ее вопреки сценарию. То есть, одного и того же результата допустимо было добиться смехом или слезами, бунтом или покорностью, самостоятельно или с чьей-то помощью… Торульф, с почтением кивая на буддизм, считал себя кем-то вроде адептов прямого пути – человеком, принимающим вызов судьбы и не тратящим время на обременительные тактики. Он понимал, когда долгий плач имело смысл заменить коротким смешком, продолжительный приступ смеха – одной-единственной слезой, годы покорности – дерзким сиюминутным решением, многолетнюю активность – мигом кротости… Если цель каждого действующего лица – держать сценарий, тогда… тогда сценария лучше не раскачивать.

Торульф знал за собой одну большую слабость: он презирал терпение как тактику поведения. Проявление терпеливости было для него свидетельством глупости, свидетельством незнания или непонимания сценария, то есть свидетельством неподготовленности к жизни и, в конечном счете – порчи материала бытия. Он приучил себя думать, что благодеяние и грех суть равноправные тактики личности, если кратчайшим путем ведут ее к совершенству. Он приучил себя не судить о поступке ни по его моральной подоплеке, ни по описывающим этот поступок словам. Он приучил себя, наконец, понимать высокий смысл любого тактического решения, обеспечивающего соблюдение правила целостности. Несмотря на кажущуюся небезупречность этой философии – или этой мистики, – Торульф находил ей, по крайней мере, одно серьезное оправдание: данная философия, или мистика, определяла его и только его отношение к жизни и не предназначалась для пропаганды. Он понимал, что, попав в неправильные руки, система его взглядов отнюдь не обязательно дала бы положительный результат. Потому и учеников никаких сроду не заводил, а наедине с собой даже не считал возможным передачу своей мистики кому-нибудь еще, рассматривая ее как продукт сугубо индивидуального пользования. До тех пор, пока в жизни его не возник Эйто… По всем признакам, его привлекала только и исключительно Торульфова мистика.

Отвечать за кого-то было для Торульфа непривычным делом. Он старался построить свою жизнь таким образом, чтобы избежать ответственности за чужие судьбы. Музыка Торульфа, главная его страсть, проходила по касательной к словам, а стало быть, и к любой жизни, тем и была хороша. Играя на органе во время богослужений, он вполне отдавал себе отчет в том, что посредством музыки разговаривает с людьми, а музыка не предупреждает, не советует, не отрицает и уж во всяком случае, ничему не учит, а только окрыляет нас. И, окрыленные, мы взлетаем над жизнью, начиная видеть сценарий во всех его монументальных пропорциях, а какое там место найдет себе в этом сценарии каждый из нас – дело каждого из нас.

Однако Эйто не интересовался сценарием – он интересовался опытом Торульфа. На фоне этого интереса любой поступок Торульфа приобретал дополнительное – Торульфу казалось, что излишнее! – измерение, ибо старый Торульф не желал служить никому моделью и – со-про-тив-лял-ся. Только сопротивляйся или нет, а русскому, видимо, позарез был нужен опыт Торульфа… настолько позарез, что иногда Торульфу мнилась вдруг всякая ерунда вроде того, что и послан-то он в этот мир, чтобы служить передатчиком некоего сообщения – причем на языке, которого он, черт возьми, даже не знает! – одной душе, одной конкретной душе… чтоб ее, эту душу. А больше, стало быть, ни на что и не годится Торульфова жизнь. И не то чтоб он возражал… но языку-, на котором сообщение передавать надо, его, Торульфа, могли бы, по крайней мере, научить?

Впрочем, именно сейчас Торульфа занимало другое: кажется, учеников становилось больше… Пока – на одного больше, поскольку людей, звонящих ему с того же самого номера телефона, двое, тут Торульф готов был землю есть, ибо в таких-то уж вещах он не ошибался. Звонящие были вербально похожи друг на друга как две капли воды – единственная область, в которой замечалось различие: область жизненных тактик. Первый, собственно Эйто, был носителем открытой тактики: он легко допускал существование «другого такого же». Второй, Эйто номер два, со всей очевидностью, не считал себя результатом деления образа и разговаривал с Торульфом так, словно был единственным обладателем права на целое, демонстрируя присущую большинству из смертных герметичность личности. Торульфу было жаль – первого, но он с ужасом ловил себя на мысли, что как только у того пройдет ощущение новизны ситуации и он перестанет поминать второго, различить их будет уже невозможно, ибо наши жизненные тактики отнюдь и отнюдь не всегда выходят на поверхность, становясь – словами.

Между тем, проявляя обычно не свойственную ему настойчивость (расскажи-маме-правду, расскажи-маме-правду, расскажи-маме-правду), Торульф теперь знал, что процесс, свидетелем которого его сделали, необратим. Ибо давно уже нельзя рассказать-маме-правду: у того, что все еще называет правдой он, Торульф, нет больше признаков правды и нет свидетелей. Правда не есть то, что действительно имеет место быть, – правда есть то, чему находятся свидетели.

Может быть, Эйто и в самом деле едет через Германию? Может быть, зачем-нибудь ему нужно, чтобы все – он, Торульф, Кит, Курт и… кто там еще – пребывали в заблуждении относительно подлинного его маршрута? Может быть, он и звонит только затем, чтобы повести их по ложному следу… а зачем ведут по ложному следу? Торульф остановился у нового подъема – осилит или нет? – и произнес вслух: «По ложному следу ведут затем, чтобы потом никому не найти».

И Торульф понял, что не осилит нового подъема: сердце стучало теперь почти в горле. Надо вернуться домой. Вернуться и позвонить ему… или кому-нибудь из них – чтобы, не полагаясь на слова, произносимые исполнителями и не давая сбить себя актерским мастерством, по каким-нибудь косвенным признакам попытаться осмыслить функцию действующего лица, причем осмыслить структурно, и понять суть сцены, а также ее место в составе сценария.

Его не интересовало, что здесь правда, что ложь и какая из тактик более морально-состоятельна, – его интересовало только одно: почему на сцене два состава и куда смотрит режиссер. Или, если оставить в стороне режиссера: какая из двух тем – ведущая.

И Торульф вернулся домой.

– Это Торульф. Я неспокоен. Где ты в данный момент?

– Я не знаю. И, по-моему, у меня садится телефон.

– Ты можешь позвонить мне из автомата?

– Могу, только сначала надо найти автомат. Я пока не видел ни одного.

– Тогда позвони из любого кафе, там же всегда есть телефон… был в прежние времена.

– Я попробую…

– Из первого же кафе, которое увидишь.

– Что-нибудь очень срочное? Новости?

– Нет. Скорее, размышления. Береги мобильный для мамы. Я жду твоего звонка.