Траурный марш по селенью Ранкас

Ему все рассказывали звери. Отец его, горбун, знавшийся с колдунами, покинул его, пятилетнего, оставив по себе лишь уменье понимать язык зверей. В семь лет он болтал с жеребятами; когда ему стукнуло восемь, ни одно животное не могло от него укрыться, и матери приходилось его сечь, чтобы он не провел все детство в беседах с единственными наставниками, которые учили его хоть чему-то путному. Каждые три месяца его уводило в горы дело, более постыдное, чем драка с отцом. Он не крал – он убеждал коней. Помахивая свеженькими бумажками, он притворялся, что вот-вот купит лошадь, и, пользуясь глупостью конюхов, заводил с конями дружбу. Он рассказывал им о пастбищах, где растет трава повыше, чем загон для быков, и гуляют тяжелозадые кобылы, а кони слушали его, чуть не плача. Конокрад назначал им свиданье, они приходили вовремя (не то, что женщины) и уходили с ним в извилины ущелий. Через несколько недель он являлся торговать лошадьми в Канту, Ла-Уньон или Яуйос, но продавал их только тем, о ком сами кони хорошо отзывались.

И Скотокрад каждые три месяца надевал грязное пончо и жуткую маску и уходил на промысел. Он неделями грабил поместья и вместе со стадом переходил трудный перевал у Ойона. Потом он отъедался, буянил и пил.

– Мой грех не считается, – смеялся он.

– Кто же его отпустил?

– Я в поместьях крал, а ведь сказано – у вора украсть не грех.

Помещики, в полной ярости, не знали, как справиться с напастью, и приказывали перекрыть дороги, но зря: Скотокрад был сновидцем и задолго узнавал, где именно поставят засаду.

– Я за месяц знал, – говорил он Эктору, – за месяц видел, как ты тут идешь, вот в этой самой рубахе.

Он и вправду знал будущее, и те, кто что-нибудь искал, ставили ему бутылку и давали денег, а он их брал, чтобы все видели, что у него есть честные доходы. Например, он разыскал место, где покойный Матиас Селайя хранил свои бумаги, не думая о том, что каждого поджидает смерть. И вещи он находил всегда. Так, он открыл, что одного, из столовавшихся в гостинице несправедливо обвинили в краже серебряных, ложечек – вдова Ловатон по рассеянности сама сунула всю дюжину в мешок с мукой, С течением времени он стал увиливать от заказов и старался предсказывать похуже – слишком уж часто обращались к нему власти за розыском беглых узников. Однако провалился вчистую он лишь однажды, когда кузнец из Янакочи, звероподобный гигант, с которым не хотела спать жена, испугавшись размеров его молота, силой всучил ему целую арробу водки, чтобы узнать, кто же к ней ходит. Кузнец караулил с утра под его дверью! «Кого видел?» – «Рыб каких-то, – растерянно говорил Скотокрад. – Воду и воду. Ветер мешает, ничего не разберу». «Где же твоя сила, чтоб тебя?» – ревел кузнец. Народ смеялся. «Скотокрад воду мутит, хочет даром напиться». Но Скотокрад знал, что с женой кузнеца спит он сам. Знал он и кто обесчестил губернаторскую дочку. Он увидел во сне, что с ней лежит учитель из дальней деревни, но тот так жалобно на него поглядел, что Скотокрад его не выдал, и, как это ни позорно, вернул все деньги, десять солей. Они с Чаконом обнялись и пошли выпить.

– На такое дело не жалко дюжины пива, – сказал Конокрад.

– Зачем скупишься, друг? – упрекнул его Скотокрад.

Они пошли к дону Кармело в обшарпанный кабачок, где томились на полках две дюжины пива, восемь жестянок молока, коробок пять сардин и мешочек соли.

– Вам чего? – спросил дон Кармело, огорчаясь, что придется вечер трудиться. Он твердо следовал наставлению святого Боромунда: «Если выпивка мешает работать – не работай».

– Снимите-ка дюжину бутылок, – приказал: Агапито Роблес.

– Все снимай, – уточнил Чакон.

Пили они до ночи.

– Как там у тебя дома? – спросил Скотокрад, когда стемнело.

– А я дома не был, – сказал Чакон и снова повернулся к Роблесу: – Значит, ты теперь выборный.

– Если ты не против.

– Ну, ты-то не разъешься.

Все засмеялись. Прежние выборные, родичи и кумовья судьи, покрывали его делишки, и каждую неделю пеоны из Уараутамбо приносили им масло и сыр.

– Если ты не против… – повторил Роблес.

Чакон смерил его зорким глазом, который различал жабу среди камней.

– Мне одно нужно. Для того и пришел.

– И мне это нужно.

– Не подведешь?

– Есть люди трухлявые, а есть и железные, дон Эктор. – И взгляд Агапито сверкнул страхом и гневом.

Через тридцать дней Эктору Чакону приснилось, что он едет верхом по заснеженной тропе, почему-то заросшей цветами. Где-то звенит песня, слов не разобрать, но на одинокий, непокорный голос собираются люди, и вот уже десять, сто, двести, пятьсот, тысяча, четыре тысячи движутся по дороге, вторя неведомой песне. Месяц за месяцем ехали они, не зная ни усталости, ни жажды, и наконец вышли на дорогу, спустились, пересекли мост и запрудили главную площадь. Увидев такую толпу, жандармы разбежались, а люди хлынули всем скопом на голубые двери дома Монтенегро. Челядь тоже разбежалась в страхе, судья заметался по комнатам, а люди погнались за ним по лабиринту зал, заснеженных или поросших лесом, поймали, распевая песню, и вытащили на площадь. Было три часа ночи, но солнце сверкало, как бриллиант.

Альгвасилы, трубя в трубы, созвали всех людей и зверей округи судить судью Монтенегро. Главный альгвасил, весь в белом, спрашивал: «Есть хоть один, кого он не оскорбил?» Никто не отозвался. «Простите, больше не буду!» – рыдал судья. Он был в черном. Альгвасил обратился к собакам: «Есть хоть одна, кого он не ударил?» Собачьи хвосты не шевельнулись. Альгвасил не унялся: «А кошка есть, какую он не поджег?» Проворные птицы, веселые бабочки, юркие ящерки и сонные сурки свидетельствовали против Монтенегро. Никто не простил его. И, водрузив на осла, его изгнали из города под музыку и взрывы шутих.

Чакон проснулся; встал, вышел во двор, нашел кувшин и отпил большой глоток. Было еще темно. Он смочил голову и сел – на скамейку ждать зари. Здесь, на этих камнях, за восемь дней до того ему во второй раз захотелось убить судью.

– Сейчас он всерьез решил убить его.

Он наклонился, сорвал травинку, стал ее кусать. Рассвело. Он вернулся в комнату, где жена чинила его вещи, и взял новую рубаху, которую купил в Уануко на деньги, полученные за последнюю дюжину сплетенных в тюрьме стульев. Через пять минут он входил во двор к Скотокраду.

Тот сидел на корточках и собирался резать барана.

– Что это ты, Эктор?

Эктор Сова нагнулся и помог прикрутить бараньи ноги к колышкам. Баран слабо блеял. Когда задние ноги прикрутили, Скотокрад вынул нож и прикончил его разом. Кровь брызнула в черные чугунки. Унюхав ее, взволновались собаки, сидевшие поодаль.

– Есть тут верные люди?

– А для чего?

– Чтобы прикончить гада.

Скотокрад поскреб в затылке.

– Найдутся, – И бросил потроха собакам.

– Созвать можешь?

Скотокрад обтер о траву окровавленный нож.

– Куда?

– Куда хочешь, лишь бы ночью.

Скотокрад серьезно посмотрел на него.

– Ладно, созову.

Глава двенадцатая о том, по какой дороге полз червяк

Девять холмов, пятьдесят лугов, пять озер, четырнадцать ручьев, одиннадцать ущелий, три реки, таких многоводных и бурных, что они и зимой не замерзают, пять деревень и пять кладбищ одолела Ограда за две недели.

Выборные все собирались обсудить, что ж ей надо, а она пожирала пампу. Равнину сосали серые слухи. Путники, заночевавшие в Ранкасе, говорили, что не люди тянут проволоку, она возникает сразу в десяти деревнях и скоро вползет на улицы и даже в дома. Внезапно Ограда высунула голову всего в двадцати километрах, у Вилья-де-Паско. Фортунато бежал, бежал, бежал. В багряном облаке усталости он смутно видел испуганное лицо Адана Понсе и хмурые лбы тамошних мужчин. Вредоносная Ограда вползла и сюда. У Вилья-де-Паско дремлют два озера – Большой Янамате и Малый, где бывают лишь дикие утки. Между этими Янамате и ползет червь. Пастушата, хорошо изучившие его змеиную повадку, поспешили к Адану Понсе, старшине Вилья-де-Паско. Он бросил чинить ржавые ножницы и двинулся в путь с двадцатью людьми. Ограда тем временем пожирала пампу Буэнос-Айрес. Ночью она остановилась, а поутру вползла на холм Буэнависта и отгородила сорок хозяйств. Люди взвыли – они могли выйти из дому лишь вверх, в снежные горы. На третий день она поднялась по склону Пумпос и отрезала еще восемнадцать домов. Вечером приостановилась в пятнадцати километрах от своего истока, на скользких берегах реки Сан-Хуан. В засаду попало тридцать домов. Сан-Хуан рождается в вершинах Чауки и в верховьях кишит форелью, но тут, внизу, ее, к несчастью, нет, она мрет в отравленной воде. Здесь текут мертвые воды, но их зловоние не отпугнуло червя. Ограда переползла, через них и двинулась к Юраканче, самой захудалой' из здешних деревень. Когда сам Создатель тут был, он. не зашел в Юраканчу, если верить ее жителям, обиженным на то, что Христос выделил им землю, у которой одно богатство —.известь. Чтобы, скот не перемер, его гоняют с пастбища на пастбище. И вот в один прекрасный полдень сюда явился червь. Жители, дрожа от ужаса, вышли на него с лопатами и камнями.