Травяной венок. Том 1

– Ты хорошо говорил, Луций Корнелий. Мы согласны заключить договор. Все, что лежит по западную сторону Евфрата, – пусть будет под римским протекторатом. Все, что по восточную, – в ведении царя Парфянского.

– Я полагаю, это означает конец поползновениям Армении на запад? – спросил Сулла.

– Можешь быть уверенным, – проговорил Оробаз, бросив взгляд на раздосадованного Тиграна.

«Наконец-то я знаю, – думал Сулла, – что ощущал Гай Марий, когда прорицательница Марта Сирийская предсказала ему, что он будет избран консулом семь раз, и будет назван Третьим основателем Рима. Гай Марий еще жив, однако я, а не он, назван величайшим человеком мира! Целого мира – от Индии до Атлантики!»

Но своего ликования никому из окружающих Сулла не выдал ни словом, ни жестом. Его сын, которому позволили наблюдать за переговорами издалека, не мог слышать слов Оробаза – впрочем, как и другие его спутники. Сулла поведал им лишь о договоре.

Договор, заключенный в тот день, решено было скрепить на каменном обелиске, который, по замыслу Оробаза, надлежало установить на том самом месте, где стоял подиум. Мрамор, кресла, драпировка на следующий день были возвращены в храм Зевса. На четырех гранях обелиска должен был быть высечен по-латыни, на греческом, парфянском и мидийском языках текст договора. Две копии его были изготовлены на пергаментных свитках: для Рима и для царя Парфянского. Оробаз заверял, что его господин будет чрезвычайно доволен.

Тигран уехал от своих сюзеренов с поджатым хвостом. Вскоре по возвращении в строящийся город Тигранокерт он написал Митридату Понтийскому, разбавив неприятную весть сообщениями, полученными в частном порядке от одного знакомого при дворе в Селевкии-на-Тигре:

«Не спускай глаз с этого римлянина, Луция Корнелия Суллы, мой всемогущий и высокочтимый тесть. Возле Зевгмы-на-Евфрате он заключил договор дружбы с сатрапом Оробазом, выступавшим от имени моего сюзерена, царя Митридата Парфянского.

Они связали мне руки, высокочтимый царь. По условиям договора я должен оставаться на восточном берегу Евфрата, и, пока на парфянском троне сидит этот старый тиран, носящий твое имя, я не осмеливаюсь ослушаться. Семьдесят плодороднейших долин отнято у меня, но если я не повинуюсь, у меня отнимут еще более.

Однако не нужно отчаиваться. Я слышал, как ты сказал, что у нас есть еще время. Мы оба молоды и можем потерпеть. Этот договор еще более утвердил меня в намерении расширить пределы Армении. Ты можешь строить планы на Каппадокию, Пафлагонию, азиатские провинции, Киликию, Вифинию и Македонию. Я же держу в поле зрения Сирию, Аравию и Египет. Не говоря уже о Парфянском царстве, ибо скоро старый Митридат отойдет в мир иной. И тогда, я предсказываю, разразится война между его сыновьями, ибо он довлеет над ними так же, как и надо мной, не возвышая никого, и мучает их угрозами расправы, и даже умертвляет порою одного в назидание другим. Нет хуже для государства, чем когда умирает старый царь, не назначив себе преемника. Я предсказываю тебе это, высокочтимый тесть: разразится война между сыновьями царя Парфянского, и тогда придет мой черед. Я выступлю на Сирию, Аравию, Египет, Месопотамию. Пока же буду продолжать строительство Тигранокерта.

И еще одно должен тебе сообщить. Оробаз повелел халдейскому прорицателю Набополассару предсказать по руке и лицу Суллы судьбу его. Брат Набополассара – прорицатель самого царя царей. И клянусь тебе, великий и мудрый тесть мой, что халдей никогда не ошибается. Так вот, взглянув на руку и лицо Суллы, он преклонился, как преклоняются перед царем, и сказал Оробазу, что этот римлянин – величайший человек в мире, коему нет равных от реки Инд до Западного океана. Я очень испугался, так же как и Оробаз. Последний достиг Селевкии-на-Тигре и доложил обо всем царю, включая наши с тобой операции и твои возможные виды на Парфянское царство, всемогущий тесть. За мной сейчас же начали следить. Единственная новость, порадовавшая меня, – царь казнил Оробаза и Набополассара за их благоговение перед римлянином. Однако договор он принял и написал об этом в Рим. Похоже, старик сам желал бы увидеть Луция Корнелия Суллу. Жаль, что в тот момент он находился в Экбатане: его палачу нашлась бы работа.

Только будущее покажет, что нас ждет, мой многоуважаемый тесть. Возможно, что Луций Корнелий Сулла теперь нацелился на запад и не станет мешать нам. И тогда придет день, когда я буду именоваться царем царей. Я знаю, что для тебя это пустой звук. Но для меня, воспитанного при дворах Экбатаны и Селевкии-на-Тигре, это превыше всего на свете.

Моя дорогая жена, твоя дочь, здравствует. Наши дети тоже. Хотел бы сообщить что-нибудь столь же приятное касательно наших планов, но пока, увы, нечего.»

Через десять дней после переговоров Сулла получил копию договора и был приглашен на открытие обелиска на берегу молочно-голубой реки. Он пришел облаченным в парадную тогу и, ввиду торжественного случая, с непокрытой головой, невзирая на палящее солнце.

Но солнце сделало свое дело, и Сулла-младший получил наглядный урок: отец его жестоко обгорел, хотя и смазался маслом. Вся в волдырях, кожа несколько раз сходила с его бедного лица, но сорок дней спустя, когда они достигли Тарса, при помощи раздобытой Морсимом на местном базаре мази Сулла-старший исцелился.

Сулла никому не сказал о мешках с золотом, один из которых был получен им от царя Осроэна, а пять других – от Оробаза. На монетах последнего красовалось изображение царя Митридата Парфянского, старика с короткой шеей, очень длинным носом и торчащей бородой.

В Тарсе Сулла обменял золотые монеты на римские деньги и нежданно для себя обнаружил, что обогатился на десять миллионов денариев, более чем удвоив свое состояние! Он не стал набивать сундуки римскими деньгами, а оформил permutatio – ценную бумагу и зашил тонкий пергамент в свою тогу.

Год подходил к концу, осень была в разгаре, и наступило время подумать о возвращении домой. Он сделал свое дело – и сделал хорошо. В Риме не будут сожалеть о его назначении в Киликию. Впридачу к дарованной лично ему награде Сулла вез еще десять мешков золота: два – от Тиграна, пять – от царя Парфянского, один – из Комма-гена, и два – ни от кого иного, как царя Понтийского. А это означало, что он может выплатить жалование солдатам и офицерам, щедро вознаградить Морсима да еще положить более чем две трети добычи в свой походный сундук. Да, это был удачный год! Его репутация в Риме сильно возрастет, и теперь у него есть деньги, чтобы добиваться избрания консулом. Его пожитки были уложены, и корабль стоял на якоре в Цидне, когда он получил письмо от Публия Рутилия Руфа, помеченное сентябрем:

«Я надеюсь, Луций Корнелий, что мое письмо еще застанет тебя. Я также надеюсь что у тебя был более удачный год, чем у меня. Но об этом ниже.

Я нахожу большое удовольствие в том, чтобы писать вам, находящимся далеко, о событиях в Риме. Мне будет сильно недоставать этого вскоре. И кто будет писать мне, и будет ли? Но об этом дальше.

В апреле мы избрали двух новых цензоров: Гнея Домиция Агенобарба и Луция Лициния Красса. Как ты понимаешь, пара несовместимая. Вспыльчивость, соединенная с невозмутимостью, Аид и Зевс, краткость бок о бок с велеречивостью, ехидство и мечтательность. Весь Рим, потешаясь, ищет определение этому самому невероятному дуэту. Конечно, на месте первого должен быть Квинт Муций Сцевола, но он отказался, сказав, что слишком занят. Очень осторожно с его стороны! После суматохи, поднятой прежними цензорами, и после принятия закона Лициния Муция он счел за благо не высовываться.

Еще в начале года мне и Гаю Марию удалось убедить сенат распустить чрезвычайные суды, учрежденные согласно закону Лициния Муция, на том основании, что финансовые затраты, связанные с их деятельностью, неоправданны.

Без особых сложностей мы провели это решение через сенат и комиции. Но отголоски все не смолкают. Двое из самых ненавистных судей, Гней Сципион Насика и Катул Цезарь, лишились своих поместий, которые сожгли дотла. И не они одни. Появился даже особый вид спорта: поймать римского гражданина и избить его до полусмерти. Однако никто, даже Катул Цезарь, не признает, что причиной тому послужил закон Лициния Муция.