«Треба знаты, як гуляты». Еврейская мистика

Он умер через полтора года. На его могиле долго и вдохновенно говорили об орденах, стройках и сражениях.

За что?

Записано со слов раввина Авраама Рубина, Реховот.

Отвлечемся на минуту от протестов «Общества защиты животных» и попробуем посмотреть, для чего приносились жертвы в Иерусалимском Храме, в чем их смысл и значение.

Предположим, житель галилейской деревушки реб Хаим, не про нас будет сказано — согрешил. И полагается ему в качестве искупления принести жертву в Храме. Самый разгар жатвы, или сева, а он должен бросать хозяйство и отправляться в Иерусалим. Два дня пути туда, два обратно, сначала с горы, а потом снова в гору.

Нечего делать, собирается реб Хаим, берет в котомку немного провизии, тфиллин, таллит и выходит из дому. У калитки встречает его сосед.

— И куда это вы собрались посреди страды, реб Хаим? — спрашивает он, увидев дорожную одежду и котомку.

— Да вот, в Иерусалим, — отвечает реб Хаим.

— А-а-а, — многозначительно протягивает сосед. — В Храм, значит?

— В Храм, в Храм, — потупившись, отвечает реб Хаим и выходит на дорогу.

Неудобно реб Хаиму, неприятно. Уже представляет он, что будут говорить соседки, как станут насмехаться мальчишки над его детьми, и тяжко, тяжко становится на сердце.

Два дня добирается реб Хаим до святого города. Дождь его поливает или жарит солнышко, спит он на лавке в дорожной харчевне, молится в непривычном миньяне. Но вот, наконец, Иерусалим. Спешит реб Хаим на рынок, покупать животное для жертвоприношения. А цены на рынке — ой-ей-ей! Кусаются цены! Долго ходит реб Хаим, пока не подыскивает подходящее животное, покупает его и берется за веревку. Но животное хоть и жертвенное, но не дурное. А жертвенным становиться оно и вовсе не желает, поэтому упирается всеми четырьмя ногами и старается наподдать реб Хаиму молодыми рожками.

Весь мокрый от пота притаскивает реб Хаим упрямую скотину к входу в Храм. А там уже выстроилась длинная очередь из таких же грешников. Неудобно реб Хаиму, неприятно. Всегда считал он себя достойным, уважаемым человеком, и вот в какой компании оказался.

А молодые коэны, — вот же мальчишки негодные! — так и норовят посмеяться над грешниками. Вопросы ехидные задают, рожи корчат. А один, взял да и полоснул ножом по веревке. Животное сразу шасть — и побежало. Уж бегал за ним реб Хаим, бегал, насилу поймал. Взял его покрепче за ухо, веревку затянул и обратно к воротам. А очередь уже прошла, опять в конец становись!

С языком на плече, усталый, голодный и обессилевший, добрался, наконец горемыка до ворот Храма, а там священник давай расспрашивать, что за грех, да как сделал, да что думал при этом. А потом на животное глянул и совсем рассердился.

— Ты что же это, — говорит, — человек нехороший, Всевышнему порченое подсовываешь?

— Как — порченое! — удивляется реб Хаим. — Я же самое лучшее покупал, непорочное!

— А это что? — тычет священник пальцем в порванное ухо. Видимо, не рассчитал свои силы реб Хаим, перестарался, животину удерживая.

Опять все с самого начала. А денег-то уже нет. На еду и ночлег не остается. Неудобно реб Хаиму, неприятно. И принеся жертву, спит он голодным на улице, и зарекается в жизни своей не совершать грешных поступков.

Я еврей

Записано со слов раввина Рафаэля Энтина, Бней-Брак.

Эта история произошла во времена царствования Александра Второго. В местечке Шумячи Смоленской губернии жил почтенный и уважаемый еврей Арон-Лейб. Молился он благозвучно и проникновенно, потому всегда на Йом-Кипур и Рош ѓа-Шана всегда занимал место кантора. Немало сладких слез было пролито прихожанами благодаря силе его голоса. А сколько правильных решений приняли они в своем сердце, слушая, как Арон-Лейб величаво и торжественно выводит грозные слова гимнов!

У Арона-Лейба была большая семья. Все дети, как дети, но один пошел по кривой дорожке. Не захотел, как нормальный еврейский юноша, сидеть в ешиве, разбирая проблемы талмудических споров, а подался в далекий Санкт-Петербург учиться на доктора. Как это у него получилось, откуда он раздобыл деньги на университет, на что сумел выжить в огромном и чужом городе — никто не знает. Известно лишь одно — доктор из него получился превосходный. Что же касается еврейских качеств — э-э-э-э, о них история умалчивает. Он не крестился, это точно, но к заповедям относился довольно прохладно. Еще бы! — жизнь в столице иная, чем Шумячах.

Евреи местечка, а они, как известно, все обо всех знают, нехотя произносили его имя. Ясное дело, такой успех в светской жизни и такой провал в духовной. Возможно, поэтому имя доктора до нас не дошло. Доктор — и все.

Раввин местечка не любил конфликтов и потому также старался не упоминать имя доктора. Но однажды вернувшийся из Петербурга еврей поведал историю, заставившую раввина изменить свое отношение к отступнику.

Великая княгиня, сестра императора — ее имя также выпало из еврейской памяти — рьяно занималась здравоохранением. Немалую часть своего времени она посвящала инспектированию больниц и госпиталей. Понятное дело, к приезду августейшей особы инспектируемую больницу приводили в порядок. Мыли заброшенные углы, снимали с потолков паутину, обновляли запасы лекарств. Правда, разгрести многомесячные завалы за одну уборку невозможно, но польза от таких инспекций налицо.

Великая княгиня хорошо понимала истинное положение дел и поэтому не жалела времени на поездки. Как-то раз она посетила больницу, главным врачом в которой был наш доктор. Так рассказывает предание. Мы не станем выяснять, каким образом еврей в царской России стал главврачом, да и мог ли он, не крестившись, занимать такой пост. Доверимся преданию и поплывем дальше по руслу истории.

Великая княгиня долго ходила по больнице. И чем больше она ходила, тем в больший приходила восторг. Все было в порядке: и лекарства, и отчетность. Полы были чисты не для показухи, а по-настоящему, основательно чисты — в этом великая княгиня знала толк. На пальцах, которые словно невзначай проходились по филенкам и подоконникам, не оставалось пыли. И главное — больные. Она давно не встречала таких довольных больных.

Великая княгиня несколько раз внезапно останавливалась посреди коридора, сворачивала в первую попавшуюся палату и принималась расспрашивать больных об уходе, питании, отношении медперсонала. Не то, чтобы ей хотелось обнаружить недостатки, но такое благополучие настораживало.

Инспекция затянулась вдвое дольше обыкновения. Все было замечательно. Секретарь княгини уже сделал по ее указанию несколько записей в дневнике посещения. Вечером, на семейном обеде у императора, она намеревалась рассказать о больнице, в которой — даже не верится — все делалось, как положено. И уж конечно, расхвалить главврача.

Главврач, молчаливой тенью следовавший за высокой гостьей, ни разу не помешал ей своими пояснениями, предоставляя возможность говорить сотрудникам. Это тоже очень понравилось княгине. Закончив обход, она остановилась в вестибюле и перед тем, как укутаться в шубу, обратилась к главврачу.

— Я очень, очень довольна! Сегодня же расскажу брату о вашей больнице. Вы, голубчик, просто молодец. Если бы все главврачи были такими… — она не закончила фразу, но тяжелый вздох и горькая улыбка не нуждались в пояснениях.