Трещины
Шрифт:
Джоанна делает неправильный выбор.
…
Пит помнит, что она могла стать его другом.
Внутри она вся ядовитая, как цветок мертвого Президента Сноу. Ее слова убивают или ранят других, но ее мысли разъедают ее саму. Она давно не жилец, после пыток, исцелений, бесконечно долгого процесса восстановления, который, стоит признать, так и не был окончательно завершен.
То, что она выглядит такой самоуверенной, замечая Пита, ничего не значит.
Она знает, что ее судьба предрешена, но она ведь так долго гналась за своей смертью, что смерть давно должна была сдаться
Пит рассеянно думает о том, что с недавних пор его руки действительно стали руками смерти.
– Я пришла убить тебя, - говорит Джоанна, опирается на свой топор и улыбается, облизывает потрескавшиеся губы, и смотрит так пристально, будто желает запечатлеть каждое мгновение происходящего.
Пит молчит.
– Я пришла убить тебя, Пит Мелларк, - повторяет Джоанна с маниакальным упорством.
– Пит Мелларк мертв, - Пит пожимает плечом. – Здесь только я.
Седьмая хмурится.
– И кто же – ты? – спрашивает, помедлив.
Это промедление стоит ей жизни. Но Пит не сразу убивает ее. С недавних пор ему нравятся законченные картины; когда Джоанна пытается рукой остановить кровь, хлынувшую из продольной раны на животе, он легко подбирает выроненный ею топор. Он смотрит ей в глаза. Яд постепенно растворяется в зрачке, яд сменяется болью, боль заставляет ее молить о пощаде. Земля под ней вся пропитана теплой кровью, Пит прикасается подушечкой пальцев к уголку губ, вытирает пот на ее висках.
Шепотом, низко наклоняясь к ее уху, он доверяет ей свою большую тайну. Тайну, которая давным-давно перестала быть таковою. Он перебирает слипшиеся волосы, и радуется тому, что волосы успели отрасти, и целует ту, что так и не стала его подругой, в губы, а затем встает и замахивается топором.
Ему приходится сделать несколько шагов назад, чтобы охватить получившуюся картину целиком. Увиденное ему не нравится, но он признает картину законченной.
На этой картине никогда не появятся трещины.
…
Он вовсе не сходит с ума.
Когда-то давно, до голодных игр, он наблюдал за Китнисс Эвердин издалека. Ловил каждое ее движение, каждое ее слово (а ведь была она неразговорчивой), и медленно умирал под хрупкой оболочкой из кожи, мышц и кровеносных сосудов. Его мир был весь покрыт трещинами, и что-то темное, что-то пугающее, то и дело вспыхивало на задворках его сознания, но трещин было недостаточно много, и он продолжал оставаться самим собой.
Капитолий заставил его оболочку треснуть.
Это было даже не преступлением. Это было перерождением – самым прекрасным из того, что с Питом могло произойти. Трещин стало слишком много, швы лопнули, и он стал самим собой – тем, кем был с самого начала. Конечно, все, не подозревающие о его темной мрачной начинке, теперь называют его переродком. Но они не могут понять – их самих покрывают многочисленные трещины, и нужно постараться, чтобы освободить их от всего, что сковывает их движения.
У Пита есть на это время.
…
Он затапливает земли Панема кровью. Он методично вскрывает шрамы на коже тех, кого встречает. Он и прежде умел говорить, но никогда он не говорил настолько убедительно.
Тех,
у кого под кожей обнаруживается новая кожа, он вытаскивает из-под обломков самих себя. И они следуют за ним, как дети, которым выпал шанс быть рожденными заново.Тех, кто пуст, он молча разрушает. В этом теперь его предназначение – то, что мертво, должно быть предано земле.
…
Иногда ему и его многочисленным сторонникам удается перехватить сообщения из Капитолия, который мечется и стонет, и воет, как животное, попавшее в капкан. Он узнает, что Китнисс Эвердин живет в Дистрикте-4.
Ему не нужен никакой Капитолий, чтобы понять: она ждет его.
…
В своей прошлой жизни он изучил все трещины на ее лице.
Но он знает, что там, внутри нее, тоже ничего нет. Или это что-то тоже все потрескалось, потому что изначально было хрупким, не способным выдерживать ни давления, ни переизбытка чувств.
Он представляет, как они встретятся.
Он представляет, как из их трещин сложится узор – лучший из тех, что может сложиться из трещин двух людей. Он не жалеет о том, что больше не возьмется за кисть. Он жалеет о том, что их печальная история закончится печально.
…
В Дистрикте-4 сперва он находит Эффи Бряк.
Лицо у нее белое, кожа скрывается под слоем косметики, и Питу внезапно становится смешно. Косметика не может спрятать трещин.
Эффи сжимает и разжимает кулаки. И вовсе не выглядит испуганной. Не пытается бежать, а только всматривается в лицо стоящего напротив нее человека, будто ищет что-то, чего не может найти.
– Я сохранила твои картины.
У нее, как и прежде, неприятный, режущий слух голос. Она расправляет поникшие плечи и степенным шагом идет по коридору. Она показывает ему его же картины, и от нелепости происходящего Пит может только покачать головой.
Глупая кукла.
Кукла, у которой трещин больше, чем мозгов.
Она не пытается уклониться. Ее ищущий взгляд тускнеет, она опускает тонкие руки, и ждет удара покорно, со смирением, как овца, приведенная вожаком на заклание. Умирает она беззвучно, но кровь ее отчего-то забрызгивает все стены, попадая каким-то чудом на потолок. Бездумные глаза ее так и остаются открытыми, и кукольное лицо ее приобретает зловещее свечение.
Хеймитч стреляет в спину, как трус, но промахивается. Руки его дрожат, а взгляд мечется, безрезультатно пытаясь охватить всю картину целиком, но возвращаясь к распростертому на полу телу Эффи Бряк.
Пит наблюдает за ним с презрением.
– Уверен, ты так и не сказал ей главного.
Хеймитч падает на колени, запускает в волосы длинные пальцы, прикасается сухими губами к щекам, и лишь окончательно убедившись в том, что женщина мертва, смотрит в сторону убийцы.
Впервые Пит думает о том, что этот человек слишком стар. Впервые Пит видит, как новая трещина змеей выскальзывает из-за ворота несвежей рубашки, и делит посеревшее лицо на две части. Хеймитч все еще жив, оставляет тело Эффи в покое. Он не знает, что эта трещина – последняя. Все, что он чувствует, - только разрывающую его сердце боль, боль, которая так велика, что ее перестаешь чувствовать.