Треть жизни мы спим

Он включил музыку, но не мог думать ни о чем другом, кроме как о своей смерти, примеряясь к чужой. Шопен умер в тридцать девять, от какой-то легочной болезни, которая в наши дни, возможно, лечится дешевым лекарством, продающимся в любой аптеке, полторацкий в тридцать шесть во время гастролей, шуман в тридцать один, и на его надгробии выгравирована пафосная надпись про похороненные прекрасные надежды, чайковский в пятьдесят три, а ведь всегда казался ему стариком, седым, бородатым, а вот он уже старше чайковского на два года, и себя стариком совсем не считает, бизе добил сердечный приступ, после полного провала кармен, и какое дело ему до того, что стал одним из известнейших композиторов мира, если в три часа пополудни третьего июня тысяча восемьсот семьдесят пятого года ему было всего тридцать шесть. Он отыскал записи баха, прожившего до шестидесяти пяти, что для восемнадцатого века неплохо, очень даже неплохо, да и для двадцать первого тоже ничего, но, закрыв глаза, вдруг подумал, что глен гульд, играющий сейчас хорошо темперированный клавир, умер в пятьдесят.

Зазвонил мобильный, на экране высветилось имя друга. Он долго не снимал трубку, надеясь, что друг отстанет, но тот не сдавался, так что пришлось ответить и, приняв вызов, просто молчать, вслушиваясь в веселый, пожалуй даже слишком, с наигрышем, голос, слушай, я тут нашел заметку о том, как рак простаты лечится самой обыкновенной капустой брокколи, выслал тебе на электронную почту, але, слышишь меня, чего молчишь. Мне отрежут все, что только можно, в конце концов, отозвался он, а потом будет химиотерапия, и неизвестно, поможет ли это. О, ничего себе, присвистнул друг, затем, помолчав, снова повторил, ничего себе, и повисла неловкая пауза, потому что оба молчали, не зная, что сказать. Ну ладно, жена зовет, а завтра с утра снова на дачу, нужно пол залить в гараже, друг попытался придать своему голосу сочувственный тон, не болей, а если что-то понадобится, сразу же звони, не стесняйся, и они оба – и говоривший и слушавший – знали, что это вежливость, не более того, и один никогда ничем не поможет, а другой, зная это, не станет и просить. Он выключил мобильный, отшвырнув его за диван, пропустил несколько звонков по скайпу, не ответил на сообщения и, открыв почту, не читая отправил в корзину письмо друга со ссылкой на статью о брокколи и сообщения с сайта знакомств, где уже много лет находил женщин. Подумать только, он всегда верил, что регулярный секс оберегает его от мужских болезней, и считал семяизвержение три-четыре раза в неделю надежной страховкой от рака, аденомы, простатита и прочего-прочего, что, как ему казалось, никогда не коснется его, но теперь его приятная во всех отношениях теория летела к чертям.

Несколько часов он провел за компьютером, читая сайты и медицинские форумы, на которых больные раком делились своими историями, и страх, забиравшийся ему под рубашку, рассыпался мурашками на спине. Он вбивал в поисковике: рак простаты сколько осталось, продолжительность жизни при раке простаты, рак простаты третья стадия прогнозы, и не понимал, почему это случилось именно с ним, чем он так провинился, в чем виноват, почему он, а не кто-то другой, да хоть бы и друг, строящий дачу, почему бы и нет. Он пролистывал интервью с врачами, медицинские статьи, рекламу европейских клиник, выискивал все, что могло бы его успокоить, оптимистичные прогнозы, истории чудесного исцеления, обзоры новых медицинских технологий, и пропускал то, что пугало, предсказывая быструю и болезненную смерть. Засохшие плоды хмеля и сорокапроцентный спирт в пропорции четыре к одному, выписал он в записную книжку рецепт, настоять в холодном помещении не меньше месяца, а потом принимать три раза в сутки до еды по сорок капель, или чайную ложку размельченного корня солодки заварить, настоять, процедить и пить каждое утро натощак. Он выключил компьютер, и на погасшем экране отразилось его лицо, изможденное, напуганное. Пятеро умирают, не прожив и года, еще трое умирают в течение пяти лет, когда рак снова возвращается к ним, и только двое из десяти могут протянуть до десяти лет, вот и все, что он вынес из прочитанного в сети, если отбросить утешительные рекламные обещания израильских клиник, на лечение в которых у него все равно не было средств. Через десять лет, если очень повезет и он окажется в числе тех двоих из десяти, ему будет шестьдесят пять, если повезет. В западной европе средняя продолжительность жизни семьдесят девять лет, на кубе – семьдесят восемь, в японии – восемьдесят два, в россии мужчины в среднем не доживают до пенсии, так что если ему не повезет, то он не испортит статистику, точнее, не улучшит. Можно, конечно, посмотреть и с другой стороны, вспомнив, что в африканских странах не доживают до тридцати, а совсем недавно, об этом еще помнят деды, в лагерях миллионами отправляли в печь и на расстрел, в китае в годы революции погибло тридцать миллионов, во вторую мировую не вернулись домой миллионов шестьдесят, а то и больше, в кампучии забили мотыгами полтора миллиона, да, еще в турции за несколько лет вырезали миллион армян, в руанде на глазах мировой общественности уничтожили миллион тутси, юстинианова чума унесла жизни ста миллионов, а в четырнадцатом веке выкосила треть европы, да и сейчас в мире каждую минуту от голода умирает ребенок, но что ему было до этого, если жизнь одна и миллионы чужих смертей не стоят его маленькой, изъеденной опухолью предстательной железы.

Все-таки есть что-то унизительное в этой болезни и во всем, что с нею связано, думал он, в том, что тебя убивает собственная простата, штуковина размером с орех, которая отвечает за оплодотворяющую способность сперматозоидов, а еще в том, как, нагнувшись и выставив голый зад, приходится стоять перед врачом, а тот, натянув резиновую перчатку, лезет тебе пальцем в прямую кишку, попутно отчитывая за то, что не сделал перед визитом клизму, а потом зачем-то измеряет твои яички, разглядывая их довольно скептически, даже насмешливо, так что хочется крикнуть ему: да ты свои покажи, а медсестра, молоденькая смазливенькая девчонка, под его диктовку заполняет карточку, методично занося в нее твои размеры. Гораздо благороднее какой-нибудь обширный инфаркт, бац – и ты упал, умер еще до того, как коснулся пола, и никаких мучений и унизительных цепляний за жизнь, или несчастный случай, машина, которую занесло на повороте, визг тормозов, кровь на лобовом стекле, обмякшее тело, упавшее на дорогу, крики прохожих, и вот еще минуту назад ты был, а теперь тебя нет, но ты об этом не знаешь. И никакого страха смерти, никаких дурацких мыслей и вопросов в пустоту: так ли ты прожил свою жизнь, не глупо ли распорядился ею, единственной и неповторимой, что оставишь после себя и как долго будешь мочиться в подгузник после простатэктомии.

Он прошел в кухню, залез в буфет, выудив оттуда бутылку дорогого вина с выцветшей от времени наклейкой, хранившуюся с тех пор, как он купил его для одной женщины, молодой, красивой, полной секретов, а она обманула его и не пришла, и он суеверно хранил непочатую бутылку в надежде, что ему представится еще один особый случай, достойный ярких тонов черной смородины, ежевики и дыма, ноток табака, влажной земли и черники, господи, и кто только придумывает эти описания для этикеток. Остальные любовницы не стоили, как ему казалось, бутылки, обошедшейся в кругленькую сумму, с которой он расстался после мучительных раздумий и сомнений, и чтобы в поисках бокалов или штопора они случайно не наткнулись на нее, он прятал шато пап клеман тысяча девятьсот девяносто пятого года за широкую закопченную кастрюлю. А теперь, скривившись, подумал, что вот и настал этот особый случай, и, вытащив пробку, выскочившую из горлышка с тихим хлопком, сделал большой глоток. Вино оказалось приятным на вкус, терпким, а впрочем, самым обычным, и зачем он потратил на него столько денег, мог бы жить на них целый месяц, а то и больше, зато девяносто пятый год он помнит прекрасно: война в чечне, война в алжире, наводнение в нидерландах, зариновая атака аум-сенрике, швеция и финляндия вступили в еэс, зонд галилео достиг юпитера, умер джеральд даррел, фрэнк синатра завершил карьеру, а вот что было в его жизни, он совсем не помнил, кроме того, что еще был женат, но уже собирался разводиться. Растянувшись на диване и уставившись в потолок, на котором пятнами лежал свет фонарей, он потягивал вино из горлышка и гадал, что ему делать, если принять самый плохой сценарий, при котором ему осталось совсем немного. Он перебирал свои годы, как четки, и находил, что прожил свою жизнь бессобытийно и бессмысленно, но какой должна была быть другая жизнь, со смыслом, он с трудом мог себе представить. Да, в молодости он мечтал прославиться, но кто об этом не мечтает в молодости, он пробовал себя в литературе, но его рассказы, которые, кстати, печатались в журналах и довольно благосклонно принимались критиками, ему самому казались вторичными и неинтересными, а он был не таким уж дураком, в отличие от критиков, если смог это понять. Он пытался писать и роман, большой, эпический, с несметным количеством героев и сюжетных линий, то сходящихся вместе, то разбегающихся в разные стороны, в которых в конце концов запутался, и спустя пять лет самообмана сдал печатную машинку в комиссионный магазин и забросил рукопись на лоджию, где она, наверное, пылится и сейчас, можно достать и прочитать, убедившись, что текст и правда никуда не годится, а впрочем, кто знает, кто знает. С тех пор для удовлетворения творческих амбиций ему было достаточно выдуманных книг, сюжеты которых он придумывал во время прогулок, считая, что у него это неплохо получается, гораздо лучше, чем у тех, чьи книги стояли на книжных полках, но, накопив за годы тысячи сюжетов, больших и маленьких, героем которых чаще всего бывал он сам, так и не написал ни строчки. Хорошо, предположим, он все-таки закончил бы книгу, одну, другую, третью, двадцатую, стал бы писателем, пусть даже известным, пусть даже очень, очень известным, и не только в россии, разъезжал бы по миру, раздавал автографы, ходил на телеэфиры, с умным видом рассуждая о том и о сем, он с трудом подавил зевок, так и не продолжив свою мысль, не решив, что бы изменилось, если бы он стал писателем, как когда-то мечтал, а не потратил свой литературный талант, большой или маленький, уж не ему судить, на фантазии, позволившие ему жить в свое удовольствие.

Да, он не написал книг, не воспитал детей, остался без семьи, так что некому будет оплакивать его у гроба, но какое ему дело до того, кто будет у его гроба и будет ли у него вообще гроб, или его скормят стервятникам, как это делают в монголии, где разрубают тела на куски и смешивают измельченные кости с ячменем. Что оставишь ты после себя, рано или поздно каждый задает себе этот вопрос: что оставишь ты после себя? И никто не спрашивает себя, а должен ли он вообще что-нибудь оставить, а если должен, то кому, себе или другим, а если другим, то кому, другим, и зачем, и почему, и прочее, прочее. Должен ли я оставить что-нибудь после себя – он задавал себе этот вопрос и так и эдак, но не находил на него ответа. А впрочем, нельзя сказать, что он совсем уж ничего не оставит, ведь была та глупышка, с пепельными волосами и голубыми, в крапинку, глазами, которая, хлопая ресницами, как дурочка, сказала, что у них, не у нее, не у него, а у них, скоро будет ребенок. Тысячи и тысячи мужчин поступали и будут поступать так, как он тогда, и положа руку на сердце он не мог сказать, что теперь, спустя столько лет, ему было стыдно за случившееся. В конце концов, женщины часто рожают детей для себя, ради самореализации и удовлетворения инстинктов, чтобы придать своей жизни осмысленность, чтобы не прожить бесплодной смоковницей, хотя лично он не видел в этом ничего дурного, и если предоставить им выбор, быть с мужчиной, но без ребенка, или быть с ребенком, но без мужчины, они все равно выберут второе, как ни крути. Но теперь где-то, он даже не знал, где, жила его дочь, бог знает, почему он был так уверен, что именно дочь, а не сын, может, потому, что не мог забыть эти пепельные волосы, до чего же странный цвет у них был, он больше никогда таких не встречал, и голубые глаза в крапинку, и искусанные от досады губы, и слезы, покатившиеся по щекам, тогда розовым, гладким, а теперь наверняка постаревшим, с морщинками, и когда он, просто так, в порыве сентиментальности, от нахлынувших чувств, что случалось с ним крайне редко, вспоминал вдруг ту женщину и ее живот, тогда еще плоский, но уже беременный, то представлял девочку, дочку, с пепельными волосами и голубыми глазами, как у ее матери. Нет, может, все же не зря он прожил, оставил же что-то после себя, и, опустошив бутылку, он отбросил ее, с гулким стоном покатившуюся по полу, а проваливаясь в сон, подумал, не найти ли ему свою дочь.

В больницу, о лечении в которой договорилась бывшая, точнее, ее муж, позвонивший начальнику департамента здравоохранения, он отправился рано утром, собрав все бумаги, начистив до блеска ботинки, надев лучший костюм, белую рубашку и галстук в полоску, а когда оглядел себя перед зеркалом, язвительно заметил вслух, что вырядился будто бы на собственные похороны. Он поймал такси, хотя прежде предпочитал общественный транспорт, ведь лишних денег у него не водилось, но что уж теперь думать о деньгах, и, уставившись на бугристый затылок водителя, поймал себя на мысли, что, несмотря ни на что, продолжает цепляться за шальную, смехотворную надежду, будто все это нелепость, глупый розыгрыш, и врач, похлопав его по плечу, рассмеется, извини, мужик, ошибочка вышла, это не рак, еще поживешь.

Машина застряла в пробке, и таксист, скучая, посмотрел на него через зеркало, пробормотав, мол, погода так себе, проклятая северная страна, и угораздило же здесь родиться, а цены по-прежнему растут, и бензин стал жутко дорогой. А у меня рак, перебил он, третья стадия, и шансы так себе. Таксист посмотрел с интересом, у моей сестры был рак, терминальная стадия, терминальная – это в смысле с вещами на выход, потому и название такое, метастазы повсюду, здесь, здесь и здесь, обернувшись, таксист показал, где именно, поочередно ткнув пальцем в голову, в грудь, в живот, так она отказалась от лечения, бросила все и уехала в городишко на море, была приличной бабой, в конторе телефонисткой служила, а пустилась во все тяжкие, блядью стала отборной, под всех ложилась, пила, курила, а в сорок-то лет кто ж курить начинает. Ничего себе, оживился он, молодец сестра, хоть повеселилась перед смертью. Ага, по утрам ее видели на пляже, валялась там после бурной ночки, раздетая, в синяках, с разведенными ногами, стыд и срам, вот только врачи ей три месяца обещали, не больше, а сестра два года в городишке прожила, аборт сделать успела, а потом вернулась домой, к мужу, и что вы думаете, до сих пор жива. Быть такого не может, изумился он, не зная, верить ли рассказу таксиста. Да-да, продолжил тот, перекрестившись для убедительности, врачи только руками развели, может, анализы перепутали, может, еще чего, а сестра верит, что сама себя излечила и теперь вздыхает, что те два года были лучшими в ее жизни, и все на рак проверяется, вдруг болезнь вернется, так сразу к морю тогда рванет.

Не пожалев таксисту чаевых за услышанную историю, он выбрался из машины, прошел больничный шлагбаум, у которого дежурили широкоплечие пузатые охранники, уж наверняка до неприличия здоровые, как свиньи, и оглядел нависшие над ним корпуса онкологического центра. Указатель с оттопыренными в разные стороны стрелками сортировал пациентов, отправляя каждого в свой корпус, и он потащился в урологическое отделение, стоящий за корпусом маммологии, между корпусом желудочно-кишечной онкологии и детским отделением, издалека выделяющимся своими веселыми цветастыми занавесками. По дорожкам, вдоль которых были высажены лиственницы, уже осыпающиеся желтыми иголками, брели люди с напряженными, испуганными лицами, такие же новички, как и он, ощупывающие друг друга взглядами, как слепцы руками, и другие, бледные, с короткими стрижками или бритыми головами, глядящие на тебя, словно бы злорадствуя, ну что, вот и ты попал в наше братство, голубчик, и не смотри, что пока еще бодрый и розовощекий, скоро станешь таким же, как мы.

Несмотря на раннее утро, в корпусе было людно, у регистратуры толпилась очередь, и, проходя мимо, он услышал, как ссорятся пациентки, куда вы лезете, я была первая, не мешайте, да я только спрошу, ага, как же, хитрые, знаем мы вас, врешь, не обманешь. Инерция жизни, усмехнулся он, и здесь, среди обреченных, нет ни согласия, ни любви. К его разочарованию, в отделении были не только мужчины, но и женщины, а он бы хотел оказаться исключительно среди мужчин, разделявших с ним его несчастье, и ему отчего-то мерещилось, будто эти женщины, глядя на него, догадывались, что у него рак предстательной железы, унизительный для мужчины рак, и это было ему неприятно. Он еще обольщался, что кому-то любопытен, стыдился диагноза, а в каждом косом взгляде подозревал что-то неладное, и понимание, что он никому, ровным счетом никому не нужен и не интересен, еще не пришло к нему. Сколько полных лет, где живете, заполняя карту, расспрашивала его медсестра через маленькое окошко, в котором попеременно появлялись ее рот, грудь и правый глаз, какой у вас рост, вес, хронические заболевания, аллергия на лекарства. Он отвечал механически, уставившись на ее грудь, пятьдесят пять, рост метр восемьдесят, вес девяносто два, надо бы похудеть немного, аллергии нет, во всяком случае ему неизвестно, хронических заболеваний тоже, если не считать, конечно, хронической скуки, но медсестра не ответила на его шутку, даже не улыбнулась, да ему и не нужно было, он сам не знал, зачем сказал про скуку, и теперь жалел об этом. Ничего, братишка, тут скучать не придется, оскалился стоявший рядом мужчина, с большой дыркой между зубов, в которую было видно, как бьется во рту, словно рыба, его пухлый язык.

У врачебного кабинета тоже была очередь, и ему стало горько, что вот так тоскливо и буднично, с очередями и толкотней, в казенном коридоре со стенами, выкрашенными в грязно-розовый цвет, с лампочкой над дверью кабинета, загоравшейся каждый раз, когда можно было заходить следующему пациенту, встречает он свой приговор. Очередь продвигалась быстро, люди входили и выходили, лампочка вспыхивала, подмигивая, как заговорщица, и гасла, приходили новые пациенты, спрашивали, кто последний, сновали туда-сюда медсестры, старые и молодые, в коротких халатах, а мужчины, как и он сам, крутили головами, провожая их всех взглядами, и старых, и молодых. Наконец лампочка подмигнула ему, и он вошел, вцепившись обеими руками в наивную, глупую надежду, что все это какая-то ошибка и нет никакой опухоли в его простате, но врач, осмотрев его бумаги, пожал плечами, мол, обыкновенная история, много я вас таких видел. Сколько мне осталось, спросил он у врача, но тот не ответил. Над люстрой, кружась, жужжала муха, и, задрав голову, он уставился на нее, загадав, что если муха сядет, то он поправится, а если улетит, то он умрет, но та кружилась и кружилась, даже не думая заниматься предсказанием его будущего. В вашем случае, в вашем случае, задумался врач, нет, знаете, в вашем случае лучше не тянуть, вы и так припозднились, и я бы порекомендовал гормонотерапию, вдобавок к химии, после операции, сказал наконец, заполняя бумаги, есть большой риск, что пошли метастазы, хотя мы их пока не видим, но сама опухоль уже разрослась так, что мама не горюй. А есть смысл в лечении, или я обречен, перебил он визгливо, с истеричной ноткой, сам поморщившись от того, как неуместно прозвучали его слова в этом тесном, выложенном кафельной плиткой кабинете, перед сутулым заспанным врачом, который каждый день видит десятки мужчин с его диагнозом. При правильном лечении прогнозы вполне утешительные, заученно произнес врач, не отрываясь от бумаг, и, отдавая направление на операцию, уже просил медсестру вызывать следующего. Уходя, он задрал голову на люстру, но муха по-прежнему кружилась, не садясь и не улетая. Всего хорошего, попрощался врач, испугавшись, что он остановился, чтобы еще что-то спросить, всего хорошего, поправляйтесь и больше не болейте.