Треть жизни мы спим

Что такое смерть, спрашивала она саму себя. Что такое смерть, конец страданиям, ну и моим страданиям конец, что такое смерть, конец всех счетов, отвечала она сама себе, повторяя слова из комедии позапрошлого века, смерть – это апокалипсис, который каждый проживает в одиночку, всплывала в памяти современная пьеса малоизвестного автора, поставленная в небольшом авангардном театре, где она сыграла, чтобы, как сказала мать, немного разнообразить свою творческую биографию, а потом будет небо в алмазах, вдруг переходила на чехова, небо в алмазах, небо в алмазах, повторяла вновь и вновь, думая о том, что никогда не понимала этих слов, а теперь не понимает и подавно, зато зрители и театральные критики восхищались, как она, умопомрачительная красавица, так убедительно сыграла некрасивую соню, на время спектакля и правда став некрасивой. Ночами, не в силах уснуть, она лежала в темноте, скрестив на груди руки, как покойница, и представляла, будто уже умерла и лежит не в постели, а в гробу, и не в палате, а под землей, и нет ни ее ролей, ни ее самой, ни родителей, ни врачей, ни лимфомы, ничего и никого, а только лишь одна большая пустота, но и эта роль была взята ею из студенческого этюда, какие сотнями ставились на первом курсе театрального училища, и в этом этюде она изображала покойницу, вот и все. Как себя чувствует наша девочка, как настроение, спрашивал врач, заглядывая к ней в палату, а она, улыбаясь, хотя из-за боли в костях улыбка была похожа на покривившуюся от ветра вывеску, заявляла, что ужасными бывают только актеры, а не роли, потому и эту роль она сыграет, как всегда, со всей отдачей, и врач уходил от нее сильно озадаченный, вспоминая, что где-то это уже слышал, но никак не мог вспомнить где. Ты боишься, испуганно заглядывая в глаза, как-то спросила у нее девушка, ее ровесница, лежавшая в соседней палате хьюстонского онкоцентра, из эмигрантов, поэтому говорившая с сильным акцентом, словно русский был ей уже не родным, тоже болевшая лимфомой, только не такой запущенной. Она долго молчала, перебирая в голове свои и чужие роли, но так и не нашла ничего подходящего и, сдавшись, нахлобучила на себя образ провинциальной дурочки из четырехсерийного фильма по книге какой-то модной писательницы, я ничего не боюсь и всегда получаю, чего хочу, и та, пожав плечами, ушла, решив, что не стоило и спрашивать. А потом, ранним утром, перед облучением, она пришла к этой девушке в палату и, сев на край ее кровати, прошептала: знаешь, что мне в голову пришло, отчего люди не летают как птицы, знаешь, иногда мне кажется, что я птица.

В больнице ей поставили телевизор, и целыми днями, отдыхая после процедур, она смотрела свои фильмы, некоторые сцены прокручивая по несколько раз, и медсестры, подглядывавшие за ней, шептались: бедная девочка, такая красивая, такая успешная, а гляди же ты, не в деньгах счастье, а она, беззвучно повторяя слова очередной роли, пыталась понять, кто она, та, что распластана сейчас на кровати, с двумя капельницами, присоединенными к венам, чтобы из одной кровь вытекала по трубкам, а в другую, пройдя через сепаратор, возвращалась обратно. Что означает стать собой, вспоминала она пер гюнт, за чтение отрывка из которого на экзамене по технике речи получила отлично, стать даже в малости любой на прочих столь же непохожим, сколь чертов лик несходен с божьим. Потеряв надежду найти себя в сыгранных ролях, перебирала чужие роли, реплики своих партнеров, молчание массовки, заученные в театральном училище отрывки, актерские этюды, подслушанные разговоры и случайно оброненные слова, все, что могло бы заполнить пустоту. Если содрать с тебя твой эксгибиционизм, забрать мастерство, снять, как снимают шелуху с луковицы, слой за слоем притворство, неискренность, избитые цитаты из старых ролей и обрывки поддельных чувств, доберешься ли наконец до твоей души, спрашивала она себя словами моэма и мечтала добраться до собственной души, вот только не знала как. В машине, в самолете, дома, куда вернулась после лечения, в комнате, оклеенной ее фотографиями, на которые она все меньше и меньше становилась похожа, без зеркал, которые попросила убрать, чтобы не видеть, как сильно подурнела, она не выпускала из рук планшет, в поисках самой себя просматривая записи, перечитывая интервью, листая форумы и соцсети, где на страничках, ей посвященных, поклонники обсуждали ее всю, внешность, наряды, роли, выступления, болезнь, убивающую ее день за днем, слухи, сплетни, несуществующие романы, в таких деталях описываемые, что она и сама начинала сомневаться, а не забыла ли она чего, но нет, что бы ни писали журналисты, она до сих пор была девственницей, большая редкость в наше время, о чем теперь жалела, но от материнского присмотра все равно было не сбежать, и все ее романы были выдуманы, чтобы поддерживать интерес прессы и публики к ее личной жизни, которой на самом деле не было.

Она умирала у всех на виду, под прицелом телекамер и миллионов любопытных взглядов, газеты тиражировали подробности ее болезни, перекупая у медицинского персонала анализы, снимки и выписки, а на ток-шоу в прайм-тайм разные эксперты в области медицины и просто известные персоны обсуждали, что, как ни прискорбно об этом говорить во всеуслышание, но актриса живет, пока ее организм выдерживает химиотерапию, и нет никакой надежды, что сможет дотянуть до двадцати одного года, который должен исполниться летом, в июне, и хотя родители ограждали ее от этих новостей, запретив домашней прислуге смотреть телевизор, она все равно слышала их и шептала, заимствуя у ибсена: вы никогда меня не любили, вам только нравилось быть в меня влюбленными. Смерть отняла у меня гладкую кожу, мускулы, зубы, все мое юное тело, плакала она, переходя на мопассана, и оставила лишь полную отчаяния душу, да и ту скоро похитит, она изгрызла меня, подлая. И, утирая слезы, тут же приговаривала, созрев так рано, рано умирают, и казалось, что шекспир посвятил эти строчки ей и только ей. Целый год вся страна сокрушалась, как жестока проклятая лимфома, оборвавшая ее блистательную карьеру, журналисты, вспоминая лучшие роли и цитируя интервью, с садистским наслаждением следили за тем, как болезнь разъедает ее изнутри, отнимая силы и красоту, сравнивали фото, вот она на пресс-конференции объявляет о раке, вот во время лечения в штатах, похудевшая, подурневшая, вот уже в клинике, куда срочно доставили ночью, когда внезапно остановилось сердце, но домашний врач успел ее откачать, а это сейчас, в инвалидной коляске, неузнаваемая, обезображенная, похожая на поднятые из земли останки той красавицы, которой она когда-то была.

В конце концов, смирившись с ее неминуемой смертью, все устали говорить о ней, переключившись на другие, более радостные новости, потому что публика хоть и любит порой почитать о разных ужасах, эпидемиях, терактах, жестоких убийствах, и желательно с подробностями и фотографиями, но все же в долгосрочной перспективе предпочитает занимать свой ум чем-нибудь более приятным и оптимистичным, чем обезображенная, болтающаяся между жизнью и смертью девушка, кем бы она когда-то ни была, да хоть и большой звездой, тем более что скучно следить за историей, в которой уже ничего нового не происходит, а финал всем известен. Знаменитости, поклонники, репортеры, врачи, прислуга, все-все-все ждали, когда же наконец-то объявят, что она, пусть земля ей будет пухом, покинула нас, бедняжка, так и оставшись навсегда молодой, как несправедлива жизнь, или, что будет точнее, смерть, но она все не умирала и не умирала, хотя некрологи и отзывы знаменитых коллег, ах, как рано она ушла в мир иной, давно были заготовлены во всех уважающих себя изданиях, а на сцене малого драматического театра уже репетировали спектакль по пьесе новомодного автора, написанной о ее блестящей, но до обидного короткой карьере, и режиссер, тот еще пройдоха, нервничал, что актрису, все никак не умиравшую, забудут еще до премьеры, ведь на смену ей уже пришли новые, молодые и красивые актрисы, одна из которых как раз репетировала роль умирающей от рака звезды, а ее популярность, когда-то заоблачная, начала уже сходить, что поделать, сик транзит глория мунди [2] . Театральное руководство даже подумывало выпустить спектакль сейчас, не дожидаясь смерти актрисы, ведь можно было пригласить ее на премьеру, что было бы прекрасным, трогательным, душераздирающим инфоповодом, к тому же помогло бы распродать билеты на весь сезон, а может, и на гастрольный тур по провинциям, но так как по сюжету главная героиня умирала, все же решили не торопиться, чтобы не прослыть бессердечными и не испортить репутацию прекрасного театра.

2

Так проходит мирская слава (лат.).

* * *

Ночь перед операцией он провел без сна, хотя медсестра из наркологической службы, смешливая, с синдромом дауна, сделала ему укол сильнодействующего снотворного. В тесной палате было три кровати, соседи, все старше его, были уже после операции, с забинтованными эластичными бинтами ногами и мочеприемниками, болтавшимися ниже колен, и, косясь на кровь, стекающую по катетеру, он несколько раз порывался сбежать, послав все к чертям. Он уже сомневался, нужна ли ему операция, после которой наверняка он больше никогда не будет мужчиной, хотя врач, на бегу, спеша на медосмотр, пытался его успокоить, пробубнив что-то об импланте, вживляемом в половой член, и, вспоминая этот разговор, он покрывался холодным потом. За неделю до больницы, о которой договорился муж бывшей жены, он обзвонил всех своих подружек, включая и саму бывшую, расписав свои вечера на встречи с каждой, потому что хоть перед смертью и не натрахаешься, зато все же будет что вспомнить после простатэктомии. Но мысли о раке, разъедающем изнутри, как ржавчина, угнетали его, и он не мог отвлечься от операции, до которой оставалось всего ничего, так что первое же свидание, с бухгалтершей из больницы, невыносимо пропахшей карболкой, вышло совсем не таким, как ему хотелось, потому что он был довольно жалок, чего раньше с ним не случалось, разве что в сильном подпитии, и, вдруг прервавшись на середине, прошептал: у меня рак, представляешь, онкология, ни с того ни с сего, а чем я так разозлил судьбу, не понимаю, почему я, а не кто-то другой, ты, например. Может, продолжим, а потом поговорим, разозлилась бухгалтерша, ведь так не дело, когда ни туда ни сюда. Но он вдруг расплакался, уткнувшись лицом ей в грудь: онкология, третья стадия, почему у меня, почему так рано, ведь мне еще нет и шестидесяти. Знаешь, я лучше пойду, спешно оделась она и ушла, оставив его голым и плачущим, да за что, почему у меня, ведь я еще совсем не старый. На следующий день, с бутылкой дорогого коньяка, приехала бывшая, которую он забросал плаксивыми смсками, и, напившись не закусывая, они уснули, повалившись в обнимку на кровать, а проснулись к вечеру, с опухшими лицами и болью в затылке. Утешая, бывшая гладила его по волосам, шепча, что главное победить рак, а с остальным он уже потом разберется, и у него все получится, обязательно получится, и ее уверенный голос, который всегда бодрил его, сейчас, напротив, так раздражал, что ему хотелось заехать ей по лицу, хотя он, конечно, никогда бы на такое не осмелился. Позвонил друг, спросил, как дела, услышав об операции, присвистнул и тут же, без всякого перехода, снова заговорил о даче и проблемах с проверяющей службой, которая придралась к нему из-за нарушения проекта, незначительного, как он думал, совершенно незаметного, и, слушая друга, он положил мобильный на стол, а сам вскипятил чайник, заварил ромашку, которую принесла бывшая, сделал бутерброд, бросив на кусок хлеба тресковую печень и немного зелени, а когда снова приложил телефон к уху, друг все еще говорил, что-то о канализации, которую рабочие проложили не в том месте, из-за чего теперь будут лишние хлопоты с очисткой. Спросив снова про дела и услышав, наконец, что все хорошо, спасибо, дружище, что интересуешься, друг попрощался, пообещав заехать в гости, как уже обещал последние десять лет, но никогда не заезжал, так что он даже не знал, как сейчас выглядит его друг, поседел или нет, отрастил ли живот, мучается ли, как все в его возрасте, легким энурезом и, вообще, сильно ли постарел. В их возрасте дружба становится чем-то вроде хобби, которому посвящают свободное время, если больше совсем уж нечем заняться. У него свободного времени было хоть отбавляй, так что он еще был способен на дружеские чувства, а вот друг уже не мог втиснуть их отношения в те редкие минуты, когда не был ничем занят, а отдыхал от работы, жены и строительства дачи, и, пожалуй, на его месте он вел бы себя так же, да и любой другой тоже. Собирая вещи в больницу, он выбросил записную книжку, в которой по старинке хранил телефонные номера друга, любовниц и еще каких-то людей, ведь зачем нужны ему все они, если не могут поплакать с ним о проклятом раке, который расколол его жизнь на до и после.

В палате пахло мочой и потом, соседи храпели и, постанывая, переворачивались на другой бок, а утро, серевшее за окном, было похоже на старую линялую тряпку, которая сушится на бельевой веревке. Медсестра, белокурая молоденькая толстушка, с которой он по привычке флиртовал, перемотала ему ноги эластичными бинтами, хохоча над скабрезными шутками, которые сносила от всех пациентов, готовившихся расстаться с опухолью, простатой, семенными пузырьками, сексом и прежней жизнью, и он, глядя на свой сморщенный, маленький, словно сжавшийся от страха, член, в последний раз, равнодушно, без всякой страсти, подумал, не послать ли все, сбежав домой. Пока везли на каталке, головой вперед, смотрел в потолок, на лампы, трещины в штукатурке, лица и вспоминал, сам не зная почему, ту девушку, лысую, полуживую, ведомую под руки заплаканными родителями, улыбку, отслаивавшуюся от бескровных губ, и огромные, почти бесцветные глаза, заглянув в которые, казалось, можно было увидеть свое отражение, словно в зеркале. Ему сделали укол, надели маску, и последний, кого он увидел, был чернявый анестезиолог, грузин или армянин, который с нескрываемым сочувствием потрепал его по щеке, мол, держись, мужик, хреново тебе будет, но ты не унывай. А очнулся, когда, грохоча по кафельному полу, его везли в реанимацию, а он не мог вспомнить, кто он и как тут оказался, и чувствовал, что сильно хочется помочиться, о чем он, схватив врача за руку, прошептал ему, не зная, услышал ли тот его, а врач, услышав, сделал вид, что нет, и, вкатив его в лифт, скомандовал толстому, одутловатому лифтеру везти на пятый этаж. Я сейчас обмочусь, пожаловался он медсестре, бегавшей между кроватями, но та, пожав плечами, сказала, что не надо об этом беспокоиться, это физиологический процесс, теперь от него не зависящий, у него ведь катетер, и, ударив по рукам, запретила его трогать, но, в конце концов, просто привязала его руки к кровати, выругавшись, что все мужики одинаковы, не могут пережить простейшую операцию, не то что женщины, те и умирают, не докучая жалобами. На соседней кровати хрипел безнадежный старик, и медсестры, шепчась, говорили, что еще немного, и можно будет вызвать санитара, а впрочем, может, сразу переложить его на каталку да и отправить в морг, умрет по дороге, пока его довезут, все равно ему уже ничем не помочь, зато койка освободится для других, но старик, слыша все это, цеплялся за жизнь, давно уже осточертевшую ему самому, да просто назло этим пышногрудым засранкам, и следующим утром, широко зевая, так что можно было разглядеть весь ряд верхних зубов, медсестры передавали старика следующей смене, божась, что еще вчера тот метался в предсмертных судорогах, а вот гляди ж ты, все еще жив, старый черт.

Ты прекрасно выглядишь, встретила его в палате бывшая, когда его привезли из реанимации, и, помогая переложить его с каталки, подоткнула одеяло. Я все время хочу в туалет, пожаловался он ей, и во рту сухо, но в целом ничего, после операции чувствую себя не так плохо, как ожидал. Бывшая сунула ему под подушку мелкие купюры, для медсестер, объяснила она, плати им каждое утро, чтобы выливали мочеприемник и протирали тебя лосьоном от пролежней. Как так случилось, что еще недавно он сидел в кафе на бульваре, у окна, в которое стучало ветками дерево, словно просилось войти, и официантка, узкоглазая, плосколицая, с широкими, как у всех южанок, бедрами, нагнувшись к нему, спрашивала, не хочет ли он десерт со скидкой, а потом, звякнув дверным колокольчиком, входила женщина, не похожая на свои фотографии ни капли, так что он с трудом узнавал ту, с которой встретился на сайте знакомств, и они болтали о том о сем, а в общем ни о чем, и она, краснея, спрашивала, не женат ли он, а он, радуясь, что не нужно врать, рассказывал, что разведен вот уж двадцать лет, умолчав, конечно, о том, что спит с бывшей женой, и они шли к нему домой, чтобы провести вместе ночь, а теперь он лежит в тесной палате, с торчащим из члена катетером и мочеприемником, привязанным к нему бинтом, и повязкой на животе, под которой все чешется и зудит, мужчина без простаты, и вообще, мужчина ли, что большой, большой вопрос. Ты понял про деньги, переспросила бывшая, обернувшись в дверях, не забудь платить медсестрам, а то они ни черта не будут делать. Да, хорошо, закивал он, а про себя подумал: скорее бы ты ушла, так хочется побыть одному.

Пока он лежал в реанимации, его соседей выписали, и он остался один, можно было спокойно спать, не страдая от чужого храпа, а впрочем, и поговорить не с кем было, и, с отвращением глядя, как по катетеру стекает красная от сукровицы моча, он думал о том, что заперт в собственном теле, словно пленник, и этому телу, его потребностям, желаниям, старению, подчиняется вся его жизнь, а в конце концов оно, не спрашивая, хочет он того или нет, утащит его за собой в могилу, и с этим ничего нельзя было поделать. Медсестра, та, что дежурила в ночь перед его операцией, толстая, улыбчивая, с пухлыми и нежными руками, сделала ему обезболивающий укол, и, вспомнив о деньгах, лежащих у него под подушкой, он дал ей знак нагнуться к нему, ощутив, как, упав на лицо, щекочут ему лоб и виски ее волосы, и, вдыхая запах мыла, антисептика и лекарств, прошептал ей то, от чего она, вспыхнув, замахнулась, но не всерьез, шутливо, и, уже почти нежно, опустила ладонь на его щеку. Ах ты, пакостник, прошептала она и, прислушавшись к шуму, который доносился из коридора, быстро расстегнула халат, вытащив большие, мягкие груди с упругими, торчащими в разные стороны сосками, к которым он прильнул, облизав один, потом второй, и долго поглаживал и мял грудь, уткнувшись в нее лицом, без страсти и похоти, так, словно замешивал тесто руками, собираясь испечь пирог. Ну хватит, оттолкнула она его, спешно застегиваясь, и он, вытащив деньги, запихнул ей в карман, где лежали таблетки, пара леденцов и градусник. Интересно, часто ли ее просят об этом, засыпая, думал он, и часто ли она соглашается утешить несчастных мужчин, почти и не мужчин уже.

Ты платишь медсестрам, спросила бывшая, выкладывая продукты: банку с бульоном, измельченную в блендере курицу и перетертую в кашу свеклу, приправленную рубленым черносливом, и он, кривясь, позволил ей кормить себя этой дрянью с ложки, как ребенка. Да, я отдал все деньги, потирая ноющий живот, ответил он, больше ничего не осталось, дай еще. Надо же, удивилась бывшая, раньше это было дешевле, и, вывернув кошелек, положила деньги под подушку, но ты уж не балуй этих бездельниц, ведь ухаживать за тобой вообще-то их работа. Через неделю мы снимем катетер и выпишем вас, присев на край кровати, сказал врач, через четыре недели сможете выходить на работу, если только она не связана с физическим трудом, а если связана, то через шесть, гормонотерапию начнем через месяц после выписки, смотря по вашему состоянию, но это амбулаторно, так что сможете ходить в свой офис или где вы там служите, если служите вообще, месяца три будете носить подгузники, может, полгода, а может, и полтора, все индивидуально, но в целом вернетесь к прежней жизни. А нужно ли возвращаться к прежней жизни, спросил он врача, а если нужно, то зачем, вдруг рак появляется не просто так, ведь никто не знает, за что и почему, а может, это знак, что нужно что-то менять, что жил ты не так, не там и не с теми, а теперь, когда прозвенел звонок и начался обратный отсчет, стоит подумать, чтобы послать все к чертям и начать сначала. Это вопрос не ко мне, ответил врач, поднимаясь, а пока что больше ходите и пейте, вам это сейчас очень рекомендуется.

Скоро он уже мог выходить на улицу, накинув пальто поверх халата, и, привыкнув к беглым, неприязненным взглядам, скользившим по его мочеприемнику, не обращал на них никакого внимания. Ему часто встречались лысые женщины с ввалившимися носами, худые, изможденные мужчины, его ровесники, а некоторые и моложе, которые с трудом шли, опираясь на трость, и он думал, что еще недавно это место казалось бы ему сущим адом, концлагерем, из которого выйдет живым каждый десятый от силы, а теперь все уже было привычным, кафельный пол, холодные, выкрашенные нелепой краской стены, хмурый морщинистый охранник на входе, пускавший посетителей только в положенные часы, с пяти до семи, указатели: реанимация, операционный блок, приемное отделение, администрация, выдача свидетельств о смерти; аппарат с кофе и шоколадом, стенд противопожарной безопасности, с противогазом и лопаткой в стеклянном шкафу, который в случае пожара нужно будет разбить, чайная роза в большой кадке, с торчащими корнями и скукоженным, похожим на червяка сигаретным окурком, затушенным в землю; задвинутая в угол каталка, коробка с бахилами и марлевыми повязками для лица, беззубая уборщица, та, что однажды смеясь вытащила из кармана вставную челюсть, сказав, что носила с мужем одну на двоих, но ей челюсть была великовата, так что все время вываливалась изо рта, а мужу, наоборот, оказалась немного мала. Побродив по больничному скверу, потому что врач рекомендовал много ходить, садился в беседке и, прикрыв глаза, слушал, как со стуком срывались с веток яблоки, мягкие, перезрелые, потемневшие от ночных морозов, гадая, как же ему жить дальше, для чего и зачем, без секса и женщин, которые приносили ему удовольствие и скрашивали одиночество.

После обеда санитарка привозила к беседке мужчину, умирающего от лейкемии, худощавого, высокого, что было заметно, несмотря на инвалидную коляску, в которой он сидел, раздвинув колени. Они перекидывались ничего не значащими фразами: как дела, как настроение, а погода сегодня ничего, вчера была хуже, но ночью обещают похолодание, недаром у меня кости ноют. У них не было ничего общего: один умирал, не реагируя на химию, и врачи давали ему не больше месяца, советуя перевестись из больницы в хоспис, у другого только что прошла операция, и впереди было лечение и, главное, надежда, поэтому, обменявшись пустыми словами, они смолкали, не находя тем, интересных обоим, и сидели молча, слушая, как падают яблоки. Самое трудное – ничего не видеть впереди, не иметь будущего, не строить никаких планов и ничего, совсем ничего не ждать, сказал как-то больной лейкемией, и он закивал в ответ: понимаю, очень хорошо понимаю, сам не вижу впереди ничего, кроме бессмысленности и скуки. Нет-нет, покачал тот головой, бессмысленность и скука – это хоть что-то, а ничего – это ничего, и оно «ничего» разъедает меня даже сильнее рака, из-за которого у меня стала черной кровь, но вчера я вдруг понял, что кое-что у меня все же есть, и теперь на неделю, не меньше, появился у меня смысл, цель и желание строить планы. Мужчина подъехал на коляске ближе, попросив вытащить из заднего кармана какие-то бумаги, которые он прятал там от медсестер. Вот, видите, это мое место на кладбище, почти у забора, рядом с прудом, красивый вид, приятный, так бы и сидел там, глядя на воду и ни о чем не думая, правда, могила не отдельная, а коммунальная, двадцать лет назад там похоронили отца, а пятьдесят лет назад – деда, но все ж это лучше, чем колумбарий в стене, похожий на многоэтажную новостройку, к тому же с отцом я, невыносимый дурак, не нашел когда-то общего языка, может, удастся найти теперь. Он закивал, вспомнив своего отца. Я часто представляю нашу встречу: привет, отец, прости за все, я был жесток, не потому что жесток, а потому что молод, но это давно позади, давай обнимемся, мне так не хватало тебя все эти годы. Да нет, не подумайте ничего такого, я ни во что не верю, одни гнилые кости будут лежать с другими гнилыми костями, и все же, когда я думаю о встрече с отцом, мне становится легче, чувство вины отступает, хотя бы ненадолго, а еще, знаете, я даже рад, что у меня усилились боли в бедрах и груди, физическая боль все же сильнее душевной, что бы ни говорили нам психологи, и когда ноет изъеденное метастазами тело, не чувствуешь сожалений и уколов совести, как-то не до них становится, и это хорошо. Он слушал, примеряя его слова к своему диагнозу, и только кивал, подавая знак, что, пожалуй, согласен. Все же умирание в страданиях и боли намного лучше, чем тихое угасание в окружении членов семьи и сожалений, что прожил не так и наделал глупостей, которые уже никогда не исправить, или, наоборот, не наделал глупостей, а зачем тогда вообще жил, непонятно, не смолкал больной лейкемией, кстати, посмотрите, какой я выбрал себе гроб, дубовый, лакированный, без драпировки и украшений, побрякушки для женщин, а для мужчин суровая древесина, не правда ли, завтра приедет модельер, чтобы снять с меня мерки, и я буду занят шитьем костюма для похорон, а потом организацией поминок, знаете, сколько там суеты, выбор ресторана, меню, гостей, сценарий для тамады, не знаю, правильно ли называть тамадой ведущего этого скорбного мероприятия, а потом, пожалуй, выпишусь из больницы и отправлюсь на кладбище, я имею в виду еще при жизни, посмотрю на пруд, могилу, посижу с отцом и дедом, не знаю зачем, я ведь и так скоро лягу с ними, но все же хоть какое-то занятие, хоть какие-то планы на будущее, пусть и недалекое, надо же, как время пролетело, уже и санитарка идет за мной, до завтра, приятель, если, конечно, доживем.