Третье поколение (сборник)

Странная личность — Профессор. Болтают, он и прежде был чудаковатым. Он утверждает, что еще очень молодой, что ему сорок четыре, а это, мол, по данным какого-то Юнеско — период зрелой молодости.

Фауст знал про стариков. Их так называл Юнец. Они жили через площадь. Старшему из них было лет четырнадцать, младшему пять или шесть. Их было не меньше двадцати, а Юнец у них за главного. Соседка трепала, будто Юнец живет с ними по очереди и будто любит мальчиков больше девочек. Но, верно, врала. Из зависти. Потому что к ней самой никто не ходит. От нее пахнет мочой. Соседка пытается убедить всех, что у нее болезнь такая, от страха приключилась, но к ней все равно никто не ходит.

А эти старички Юнца живут, пожалуй, неплохо. Здание у них внутри практически целое. Раньше там то ли магистрат был, то ли гимназия. А может, монастырь. Теперь не узнать: все названия перепутались. Точнее, названия остались, а что они обозначали — нет. Приходится верить на слово, или не верить, особенно Юнцу: много говорит. К примеру, он рассказывает, что у него дисциплина. Спать ложатся по приказу, а перед этим все чистят зубы. По очереди, так как щетка всего одна. Потом не вставляют зубы обратно в рот, а кладут на тумбочки, ровно по три сантиметра от переднего и бокового краев, так удобнее брать их по команде подъем. Или это Соседка врала? Она ненавидит Юнца. Шипит и злится, когда он рассказывает. Раньше кричала, что никаких таких детей-стариков в подвале бывшей ратуши нет, все-то он выдумывает. Но однажды ночью те явились к ней и побили ее. Теперь она бормочет, что выдаст Юнца музыкантам. Но Юнца это не пугает. Он говорит, что если бы у него было оружие, он бы никого и ничего не ждал, а сам бы отправился на войну, так как правильно понимает свой гражданский долг.

Музыканты приходят нечасто. Размещаются на бетонном цоколе бывшего памятника посреди площади и играют. Прежде к ним выходили, случалось, они связывали несколько человек и уводили на войну. Теперь никто не выходит. Это их злит. После концерта они достают из-за спин автоматы и начинают стрелять. Иногда убивают кого-нибудь. Война не обходится без жертв. Никто не удивляется. Как-то Чушка нашел винтовку с патроном в стволе и выстрелил в музыкантов. Он убил того, кто дергал за струны очень большой скрипки. Музыканты тоже убили Чушку и ушли, оставив своего и инструмент. Юнец утащил эту штуку к себе на дрова.

Кто-то, помнит, чесал языком, будто раньше музыканты играли другое, бодрое, энергичное, бравурное а когда не играли, хоронили покойников. Потом у ног дирижера будто бы упала мина и не взорвалась. Он поседел и разучился говорить. Однако стреляет он мастерски. Ухлопал Чушку с первого выстрела. Тогда-то, после той мины, они и стали играть другую музыку, а хоронить больше никого не надо.

Профессор, когда слушает их, шепчет:

— Это Бах. Гендель. Брамс. Моцарт. Стравинский…

Фауста музыка не трогала. Его занимали более практичные вопросы. Например, как проследить, куда уходят музыканты? Они должны ведь где-то хранить боеприпасы? У них должно быть много патронов. Да и гранаты — дирижер однажды швырял гранату в руины, и та взорвалась. От взрыва рухнула стена и погребла кого-то. Тот целую неделю кричал из-под стены. И все понимали — война.

Фауст тогда боялся, что завалило Кисочку. Но на второй или третий день увидел ее и успокоился.

Он вспомнил про Кисочку и захотел, чтобы она пришла. Она красивая, Кисочка. Если бы у нее были волосы, она была бы еще красивее.

Пришел Герм. Гнусавым голосом сказал, что этой ночью им с Герминой повезло: они убили трех крыс. Одна — здоровая, в длину его руки. Герм с Герминой приглашают их с Профессором на пир.

Гермина не любит Фауста, ей нравится Профессор. Тот сначала всегда отказывается от приглашений, но после соглашается, по-видимому, отчасти из-за Фауста, Гермина встречает Профессора одним и тем же вопросом: когда у нее будет ребенок? Герм тоже напряженно ждет ответа, хотя вида не подает. Но Профессор, наверное, сам не знает, только твердит: следует подождать, следует хорошо питаться. И Герм старается, он настоящий охотник.

Герм и Гермина — брат и сестра. Ей, по мнению Профессора, лет пятнадцать, ему, примерно, двенадцать. Они хотят произвести ребенка, чтобы тот вырос, стал солдатом и ушел на войну. Этого требует Отечество: это святой долг каждого гражданина. Идет война, и все подчинено законам войны.

Профессор как-то сознался Фаусту, что подозревает у Герма с Герминой сифилис.

— Их могли бы вылечить в другое время, но ведь все уходит на фронт?! Избави бог их от ребенка…

На Фауста это известие не произвело впечатления; какая разница, чем больны эти двое, если кругом все чем-нибудь больны?

И в этот раз все было как обычно. Гермина потчевала Профессора, небрежно подвигая Фаусту объедки или что похуже. Но он и не претендовал на многое. Кусочек передней лапки, несколько шейных позвонков — и сыт.

— Раньше многое было не так, — говорил Профессор (Фауст никогда не мог до конца разобраться, отрабатывает ли тот своими россказнями кусок мяса или сам верит им, испытывая удовольствие от воспоминаний). — Потом началась война. Тогда мы еще знали против кого воюем, кто противник, кто союзник. Мой отец показывал мне карты — такие бумажки, где нарисовано, где чья территория, — объяснял. Но я уже забыл. Кое-что помню. Другое. Сад, помню, у нас был сад. Сад — это когда деревья и кусты… Н-да, деревья, кусты, трава… верно-верно, была трава. И не желтая, а зеленая… Газеты тоже были… В них печатали обо всем происходящем на свете. Если эти развалины растащить, то наверняка можно найти хоть одну газету… н-да.

Такая болтовня увлекает только Гермину. Она льнет к Профессору, трется об его грубую одежду кончиками неокрепших грудей, дышит тяжело. Герм лежит тихо, спит. Фауст, впрочем, знает, что Герм притворяется, он сквозь веки видит все теплое, сторожит сестру. От Герма всегда исходит запах опасности, Фауст чувствует его, а у Профессора нет такого нюха, и он позволяет Гермине тереться сосками об одежду и даже иногда поглаживает ее по спине. Она тогда вздрагивает, изгибается, ее ноги покрываются пупырышками. И запах у нее становится резким, зовущим — Фауста даже прохватывает дрожь от такого запаха…

Вообще-то, как именовать этих двоих, Фауст не представлял. Это Профессор назвал их Гермом и Герминой, а те приняли. Им было все равно. Этот чудак всегда что-нибудь как-нибудь называл. С одной стороны это было даже удобно. Но не обязательно: война. Зачем давать имена, помнить их, если завтра прилетят и бросят бомбы? Не останется имен. Или музыканты придут и начнут стрелять. А то снаряд или ракета жахнет. Бац — и нет ни имени, ни остального.

Герм неожиданно напрягся, встрепенулся, прыжком оказался за кучей щебня. В проем в стене влезла голова незнакомца.

— Гостей принимаете? — спросил он, поводя ноздрями.

Незнакомец забрался вовнутрь. За ним влез и второй. Затем они втащили третьего: тот еле передвигал распухшими ногами. Все трое были в черных, но уже выцветших костюмах, с неуспевшими выгореть треугольниками на спинах. Такие костюмы с желтыми треугольниками носили больные СПИДом. Лоскуты эти трое подстирали, но знаки все равно были отчетливо различимы.

— Сто лет мяса не ели, да, Трепач? — первый присел у огня, прежде устроив безногого рядом с Фаустом.

Второй подошел к Профессору, встал, покачиваясь, над ним. Гермину они в расчет не брали.

— Сто лет мяса не ели, — повторил первый и потянулся к кускам, прикрытым пленкой из полиэтилена.

— Не смей! — Гермина прыгнула на него, целя зубами в горло.

Но тот оказался проворнее. Увернувшись, ударил кулаком ей в висок. Она потеряла сознание. Сунув руку ей под юбку, он осклабился.

— Самка!

— Прекратите! — дернулся Профессор, но тут же упал от удара ногой в лицо.