Третий полицейский

— Четыре унции чего?

— Омния. Вы-то ведь, конечно, знаете, что было в вашем собственном ящике?

— Конечно, — прозаикался я, — просто я не думал, что там четыре унции.

— Четыре целых двенадцать сотых по почтовым весам. Вот так-то я и развлекался над Плаком и Мак-Кружкиным, нельзя не улыбнуться, как подумаешь об этом, им приходилось бегать и работать, как лошадям, каждый раз, как я пихну показания к точке опасности.

Он тихо хихикнул при мысли о том, как его коллегам приходится тяжело работать, и посматривал через стол на меня, чтобы увидеть, какой эффект производит его простое откровение. В изумлении я откинулся на сиденье, но сумел ответить ему призрачной улыбкой, чтобы отклонить подозрение, будто я не знал, что в ящике. Если ему можно верить, он все время сидел в этой комнатке, царя над четырьмя унциями этого невыразимого вещества, спокойно разрезая на ленты законы природы, изобретая изощренное и неслыханное оборудование для введения в заблуждение других полицейских, серьезно вмешиваясь в течение времени, чтобы они подумали, будто годами ведут волшебную жизнь, смущая, ужасая и зачаровывая всю округу. Я был ошеломлен и приведен в ужас скромным признанием, сделанным им так весело, я не мог ему до конца поверить, тем не менее другого способа объяснить наполняющее мой мозг страшное воспоминание не было. Я снова почувствовал страх перед полицейским, но в то же время был охвачен огромным возбуждением при мысли, что этот ящик со всем своим содержимым покоится в настоящий момент у меня на кухонном столе. Что сделает Дивни? Рассердится, что не нашел денег, примет этот ужасный омний за кусок грязи и выбросит его на навозную кучу? Бесформенные спекуляции столпились у меня внутри, фантастические страхи и надежды, невыразимые прихоти, опьяняющие предчувствия сотворений, разрушений и богоподобных вмешательств. Сидючи дома со своим ящиком омния, я смогу сделать все, что угодно, увидеть все, что угодно, и узнать все, что угодно, без каких-либо ограничений моей власти, кроме ограниченности собственного воображения. Может быть, я мог бы воспользоваться им даже для расширения своего воображения. Я смогу уничтожить, изменить или усовершенствовать Вселенную по своей воле. Я смогу избавиться от Джона Дивни — не жестокостью, но дав ему десять миллионов фунтов, чтобы он ушел. Я смогу написать самые невероятные комментарии на Де Селби из когда-либо написанных и опубликовать их в переплетах, неслыханных по своей роскоши и долговечности. Фрукты и зерновые, превосходящие все когда-либо известное, будут цвести у меня на ферме в земле, ставшей немыслимо плодородной под действием бесподобных искусственных навозов. Нога из плоти и кости, но крепче железа, по волшебству появится на моем левом бедре. Я улучшу погоду до стандартного дня солнечного покоя с нежным дождем, ночью промывающим мир, чтобы сделать его более свежим и очаровательным для глаза. Я подарю каждому бедному работяге велосипед из золота, каждая из этих машин будет с седлом из чего-то пока еще не изобретенного, но более мягкого, чем самая мягкая из мягкостей, и я бы устроил так, чтобы теплый зефир дул в спину всякому во всяком путешествии, даже когда двое едут в противоположных направлениях по одной и той же дороге. Свинья моя станет пороситься дважды на день, и немедленно будет приезжать человек и предлагать по десять миллионов фунтов за каждого поросенка — для того лишь, чтобы ему перебил цену второй человек, прибывший и предлагающий по двадцать миллионов. Бочонки и бутылки у меня в кабаке будут всегда полны и неистощимы, сколько бы из них ни наливали. Я верну к жизни самого Де Селби, чтоб он беседовал со мной по вечерам и давал советы в моих величественных начинаниях. Каждый вторник я буду делаться невидимым…

— Вы не поверите, какое это удобство, — сказал полицейский, врываясь ко мне в мысли, — он очень удобен зимой для чистки рейтуз от слякоти.

— Почему не воспользоваться им для того, чтобы слякоть вообще не попадала вам на рейтузы? — спросил я возбужденно.

Полицейский посмотрел на меня глазами, расширенными от восхищения.

— Елки-палки, мне это совсем не пришло в голову, — сказал он. — Вы очень интеллектуальный, а я, вне всякого сомнения, не более как мумсик.

— Почему бы не использовать его, — почти кричал я, — чтобы нигде и ни в какое время вообще не было слякоти?

Он опустил глаза и выглядел очень безутешным.

— Я чемпион мира среди мумсиков, — промямлил он.

Я не мог удержаться от улыбки в его адрес не без некоторой на самом деле жалости. Было ясно, что он — не из тех, кому можно доверить содержимое черного ящика. Его придурковатые подземные изобретения были продуктом ума, вскормленного на приключенческих книжках для мальчишек, книгах, где все изощрения всегда механические и смертельные и имеют единственную цель — вызвать чью-нибудь смерть самым замысловатым образом, какой только можно вообразить. Мне повезло, что я ускользнул из его нелепых погребов живым. В то же время я вспомнил, что мне надо бы свести небольшой счетец с полицейским Мак-Кружкиным и сержантом Плаком. Не по вине этих джентльменов не был я повешен на виселице, а ведь это навеки предотвратило бы возвращение мне черного ящика Жизнь моя была спасена сидящим передо мной полицейским, скорей всего случайно, когда он решил взбодрить на рычаге аварийное показание. За это ему полагается какое-нибудь поощрение. Наверно, я ему пожалую десять миллионов, когда будет время полностью рассмотреть его дело. На вид он был скорее дурачок, чем негодяй. Но вот Мак-Кружкин и Плак — люди совсем другого сорта. Вероятно, можно будет сэкономить время и усилия, если приспособить подземную машинерию так, чтобы она обеспечила их таким количеством проблем, опасностей, тревог, трудов и неудобств, что они проклянут день, когда впервые стали мне угрожать. Каждый из шкафчиков можно настроить так, чтобы в нем были не велосипеды, виски и спички, а разлагающиеся мясные отбросы, невыносимые запахи, нестерпимая для глаза гниль с путаницей склизких блестящих гадюк, каждая из которых смертельна и полна дыхания, миллионы хворых и разложившихся чудовищ, царапающих когтями внутренние засовы духовок, чтоб открыть их и выскочить, рогатых крыс, разгуливающих вверх ногами по потолочным трубам, проводя прокаженными хвостами по головам полицейских, показания неисчислимой убойности, ежечасно поднимающиеся на…

— Но он страшно удобен для варки яиц, — опять вставил полицейский, — любишь всмятку — получаешь всмятку, а крутые тверды, как железо.

— Пожалуй, я поеду домой, — ровно сказал я, глядя на него почти свирепо.

Я встал. Он только кивнул, взял фонарь и скинул ногу со стола.

— Я считаю, что в яйце нет ничего приятного, когда оно недоварено, — заметил он, — и ничто не вызывает таких сильных изжоги и несварения. Вчера мне впервые в жизни удалось сварить яичко, как надо.

Он подвел меня к высокой узкой двери, открыл ее и пошел вперед и вниз по темной лестнице, светя фонариком перед собой и взмахивая им вежливо назад ко мне, чтобы показать мне ступеньки. Продвигались мы медленно и молча, иногда он шел боком, и самые выпирающие места его формы терлись о стенку. Дойдя до окна, он открыл его и первым вышел в кустарник, поддерживая окно в открытом положении, пока я не выбрался и не стал рядом с ним. Потом он снова пошел впереди меня со светом длинными шуршащими шагами по длинной траве и поросли, ничего не говоря, пока мы не дошли до просвета в живой изгороди и не стали вновь на твердую обочину. Затем он заговорил. Голос у него был до странности робкий, почти извиняющийся.

— Я хотел вам кое-что сказать, — сказал он, — мне почти стыдно вам это говорить, поскольку тут принципиальный вопрос, а я не люблю личных вольностей, потому как что было бы с миром, если бы все так поступали?

В темноте я ощущал на себе его взгляд, исполненный мягкого вопроса. Он меня озадачил и слегка обеспокоил. Я чувствовал, что он сделает еще какое-нибудь убийственное признание.

— В чем дело? — спросил я.

— Это касается моего маленького участочка… — пробормотал он.

— Да?

— Я стыдился своей жизни в его убогой обстановке и осмелился оклеить его обоями в тот же раз, когда заказывал крутое яйцо. Теперь он очень аккуратный, и надеюсь, вы не раздосадованы этим и не чувствуете себя потерпевшим от моей вольности.

С облегчением улыбнувшись про себя, я сказал, что он может не стесняться.

— Соблазн был острейший, — взволнованно продолжал он убеждать, — не пришлось возиться и снимать со стен объявления, так как обои наклеились за ними без лишних слов.

— Все нормально, — сказал я. — Спокойной ночи и спасибо.

— До свиданья вам, — сказал он, отдавая мне рукой честь, — и можете не сомневаться, я сыщу украденную фару, они ведь стоят один и шесть пенсов, вы же ведь не из денег сделаны, чтобы все время новые покупать.

Я смотрел, как он удаляется сквозь живую изгородь, идя назад сквозь путаницу кустов и деревьев. Скоро его фонарик был уже не более чем перемежающимся мельканием между стволами, и наконец он совсем исчез. Я был опять один на дороге. Не было слышно никакого звука, кроме томного шевеления деревьев в нежном ночном воздухе. Я облегченно вздохнул и пошел назад к калитке за своим велосипедом.

XII

Ночь достигла, по-видимому, средней точки своей интенсивности — тьма была теперь куда темней, чем раньше. Мой мозг был переполнен через край полуоформившимися идеями самого далеко идущего свойства, но я твердо подавил их и решил ограничить себя исключительно тем, чтобы найти велосипед и незамедлительно добраться домой.

Дойдя до углубления калитки, я осторожно двигался там, вытягивая руки вперед, в черноту, в поисках успокаивающего руля моей сообщницы. Сколько я ни тянулся, с каждым движением я то не находил ничего, то рука касалась гранитной шероховатости стены. Во мне возникало неприятное подозрение, что велосипед исчезла. Я стал искать с большей скоростью и тревогой и, не сомневаюсь, обследовал рукой весь полукруг калитки. Но ее тут не было. Мгновение я простоял в смятении, пытаясь вспомнить, отвязал ли я ее в прошлый раз, когда примчался сюда из дома искать ее. О том, чтобы ее кто-то украл, не могло быть и речи, так как, даже если кто-нибудь и прошел мимо в такой неподходящий час, увидеть ее в кромешной темноте было невозможно. Потом, пока я стоял, со мной опять случилось нечто удивительное. Что-то нежно скользнуло мне в правую руку. То была рукоятка руля — ее руля. Казалось, она пришла ко мне из тьмы, как ребенок, протягивающий ручку, чтобы его повели. Я был удивлен, но впоследствии у меня не было полной уверенности, вошел ли этот предмет мне в руку сам, или же рука, механически шаря кругом, пока я был глубоко погружен в мысли, нашла руль без помощи или вмешательства со стороны чего-либо необычного. В любое иное время я предался бы удивленной медитации об этом любопытном случае, но тут я подавил все мысли о нем, провел руками по остальным частям велосипеда и обнаружил, что она неловко прислонилась к забору, а веревка свободно свисает с рамы. Она была прислонена к калитке не там, где я ее привязал.

Глаза привыкли ко мраку, и теперь я ясно различал светловатую дорогу, окаймленную с каждой из сторон бесформенной неясностью канавы. Я вывел велосипед на середину, нежно разогнал ее, перебросил ногу и мягко опустился в ее седло. Она, казалось, немедля сообщила мне некий бальзам, своего рода облегчающее и усладительное расслабление после страстей малюсенького полицейского участка. Я вновь узнал удобство ума и тела, счастье нарастающей легкости сердца. Я знал, что на сей раз ничто в целом свете не выманит меня из седла, пока я не прибуду домой. Я уже оставил большой дом далеко позади. Откуда ни возьмись, появился ветерок и стал неутомимо подталкивать меня в спину, от чего я без усилий несся сквозь темноту, как окрыленный. Подо мной ровно и без огрехов работала велосипед, каждая деталь функционировала точно, нежные пружины ее седла безупречно отвечали моему весу на припухлостях дороги. Я твердо, как никогда, старался быть свободным от диких мыслей о своих четырех унциях омния, но, что бы я ни делал, ничто не могло сдержать изобилия полумыслимых экстравагантностей, пришедших и заливших ум, как стая ласточек, — экстравагантностей в еде, выпивке, изобретательстве, разрушении, изменении, улучшении, поощрении, наказании и даже любви. Я знал лишь, что некоторые из этих неопределенных клочков мысли небесны, некоторые ужасны, некоторые приятны и невинны; и все они моментальны. Ноги с экстазом нажимали на охотно подающиеся женские педали.

Дом Кураганов тупой молчаливой мутью мрака ушел назад по правую руку, и глаза мои возбужденно сузились, пытаясь проникнуть к моему собственному дому в двухстах метрах дальше по дороге. Он постепенно сформировался именно в той точке, где, я и знал, он стоит, и при первом же взгляде на эти четыре простые стены я чуть не зарычал, радуясь и выкрикивая дикие приветствия. Даже возле Кураганов — теперь я себе в этом признался — мне не удавалось полностью убедить себя вне всякого сомнения, что я когда-нибудь еще увижу дом, где родился, но вот я перед ним схожу с велосипеда. Теперь, когда я их пережил, опасности и чудеса последних нескольких дней стали казаться великолепными и эпическими. Я чувствовал себя огромным, важным и полным мощи. Я был счастлив и удовлетворен.

Кабак, да и весь фасад дома были в темноте. Я лихо подкатил велосипед, прислонил ее к двери и пошел вокруг дома. Из окна кухни лился свет. Улыбаясь сам себе при мысли о Джоне Дивни, я на цыпочках подкрался к окну и заглянул внутрь.

В том, что я увидал, не было ничего вполне неестественного, но я еще раз испытал холодящий шок, из тех, что, я думал, навсегда остались позади. У стола стояла женщина, забыв в руках какой-то предмет одежды. Она смотрела в глубь кухни, в направлении камина, где была лампа, и быстро говорила, обращаясь к человеку у огня. С моего места камина было не видно. Женщина была Пегиин Миирс, та самая, о женитьбе на которой когда-то говорил Дивни. Гораздо больше, чем ее присутствие на моей кухне, меня поразил ее вид. Казалось, она постарела, потолстела и сильно поседела. Глядя на нее сбоку, я увидел, что она брюхата. Говорила она скоро и, как мне показалось, сердито. Я был уверен, что она обращается к Джону Дивни, сидящему у камина спиной к ней. Я не остановился подумать об этой своеобразной ситуации, а прошел мимо окна, поднял запор на двери, быстро открыл дверь и остановился, глядя внутрь. Единым взглядом я рассмотрел двух человек у огня — никогда мною раньше не виденного молодого паренька и моего старого друга Джона Дивни. Он сидел спиной вполоборота ко мне, и я был весьма испуган его внешним видом. Он стал чрезвычайно толстым, и коричневые волосы исчезли, оставив его совершенно лысым. Сильное лицо обрушилось в брыльца обвисшего жира. Я различил веселое поблескивание боковой части его освещенного огнем глаза; откупоренная бутылка виски стояла на полу у стула. Он лениво повернулся в сторону открытой двери, полуприподнялся и издал вопль, пронзивший меня, пронзивший дом и помчавшийся галопом дальше вверх — отвратительно реверберировать о свод небес. Его выпученные глаза были неподвижно прикованы ко мне, обвисшее лицо съежилось и, казалось, осыпалось, обратившись в бледную вялую тряпку из плоти. Его челюсти несколько раз щелкнули, как машинка, а потом он упал вперед, на лицо, с еще одним жутким визгом, затихшим в разрывающие сердце стоны.