Третий полицейский

— Тогда почему он тут спит? — Я был совсем не в восторге от того, что этот призрачный человек ночью побывал в одной комнате со мной.

— Чтоб истребить его и распустить и чтобы не держать его целиком вечно в неиспользованном виде внутри себя.

— Что целиком?

— Все время своей жизни. Он хочет побыстрее истратить как можно большее его количество, и неполный рабочий день, и сверхурочное время, чтобы поскорей умереть. Мак-Кружкин и я мудрее, мы еще не устали быть собой, мы его экономим. У него, я думаю, есть мнение, что там, дальше по дороге, имеется поворот направо и, вероятно, туда-то он и стремится, он думает, что лучший способ его найти — это умереть и вывести всю жизненность вон из крови. Я не верю, что существует дорога направо, а если и есть, наверняка потребовалась бы дюжина трудолюбивых работников на одно только приглядывание за приборами по утрам и вечерам. Как вы прекрасно знаете, правое куда каверзнее левого, вы были бы просто поражены, как много бывает подвохов справа. Мы находимся лишь в самом начале пути познания правого, нет ничего более обманчивого для неосторожных.

— Я этого ничего не знал.

Сержант широко раскрыл глаза от удивления.

— Вы хоть раз в жизни, — спросил он, — сели на велосипед справа?

— Ни разу.

— А почему?

— Не знаю. Я никогда об этом не задумывался.

Он снисходительно посмеялся надо мной.

— Тут имеет место почти что неразрешимый блин, — улыбнулся он, — головоломка загадочных потенциальностей, сопелка.

Он провел меня из спальни на кухню, где заблаговременно расположил для меня на столе дымящийся завтрак — размазню и молоко. Он указал на него приятным жестом, потом сделал движение, как бы поднимая ко рту тяжело нагруженную ложку, и издал губами сочный слюнявый звук, как будто они трогали наивкуснейшее изо всех известных яств. Затем он громко глотнул и в экстазе приложил красные руки к животу. После такого поощрения я сел и взялся за ложку.

— А почему Лис сумасшедший? — осведомился я.

— Вот что я вам скажу. В комнате Мак-Кружкина на каминной полке стоит маленькая коробочка. Говорят, что один день, выпавший на 23 июня, когда Мак-Кружкин отсутствовал с целью наведения справок о велосипеде, Лис вошел, открыл коробочку и от напряжения невыносимого любопытства заглянул в нее. С того дня и по нынешний…

Сержант тряхнул головой и три раза стукнул себя пальцем по лбу. Как ни мягка была каша, я едва не подавился, когда услышал, какой звук произвел его палец. Звук был гулкий и жестяной, как будто он постучал ногтем по пустой лейке.

— А что было в коробочке?

— Это сказать легко. Карточка, сделанная из картона, размером примерно с сигаретную карточку, не лучше и не толще.

— Понятно, — сказал я.

Понятно мне не было, но я был уверен, что моя легкая беззаботность ужалит сержанта и последует разъяснение. Оно последовало по прошествии некоторого времени, в течение которого он молча и странно смотрел на меня, а я солидно кормился за столом.

— Цвет, — сказал он.

— Цвет?

— А опять-таки, может быть, дело совсем и не в нем, — недоуменно пробормотал он.

Я глянул на него с мягким вопросом. Он задумчиво нахмурился и стал смотреть на угол потолка, как будто ожидая, что какие-то подыскиваемые им слова висят там, выложенные разноцветными огнями. Едва только я это подумал, как и сам глянул вверх, наполовину ожидая их там увидеть. Но их там не было.

— Карточка была не красная, — наконец произнес он с сомнением.

— Зеленая?

— Не зеленая. Нет.

— А тогда какого цвета?

— Был это и не один из тех цветов, что человек носит в голове как нечто, на что никогда своими глазами не смотрел. Он был… другой. Мак-Кружкин говорит, что был он и не синий тоже, и я ему верю, от синей карточки человек никогда бы не тронулся умом, ведь все, что синее, естественно.

— Я видел часто цвета яиц, — заметил я, — цвета, не имеющие названия. Некоторые птицы несут яйца оттенка слишком тонкого, чтобы его мог заметить какой-либо иной прибор, кроме глаза, язык нельзя беспокоить поиском звука для наименования того, что столь близко к полному отсутствию. Я назвал бы его зеленым сортом совершенно белого цвета. Так вот, не тот ли тут цвет?

— Я убежден, что не тот, — немедленно отвечал сержант, — ибо, если бы птицы умели нести яйца, от вида которых человек мог бы сбрендить, посевов не было бы вовсе, одни только чучела толпились бы в каждом поле, как на общественном митинге, и тысячи их в цилиндрах стояли бы кучками на склонах холмов. Мир был бы совершенно безумен, люди ставили бы велосипеды на дороги вверх ногами и крутили бы педали, чтоб создать достаточное количество механического движения и распугать птиц со всего прихода. — Он озабоченно провел рукой по лбу. — Получился бы очень неестественный блин, — добавил он.

Я решил, что плохая тема для разговора этот новый цвет. По-видимому, его новизна была нова в такой степени, что своей удивительностью взрывала человеческий мозг прямо в кретинизм. Больше мне знать было не надо, хватало того, что приходилось и этому верить. Я считал эту историю маловероятной, но ни за золото, ни за бриллианты не согласился б открыть коробочку в спальне и заглянуть в нее.

Возле глаз и рта сержанта столпились морщинки приятных воспоминаний.

— Вы когда-нибудь в своих путешествиях сталкивались с мистером Энди Гара? — спросил он меня.

— Нет.

— Он всегда смеется про себя, даже ночью смеется в постели, а встретит вас на дороге, так просто ревет со смеха, весьма подрывающее силы зрелище, особенно вредное для слабонервных. Все началось с того дня, когда Мак-Кружкин и я проводили расследование о пропавшем велосипеде.

— Да?

— У велосипеда была рама крест-накрест, — пояснил сержант, — о таком заявляют не во всякий день недели, это большая редкость, куда как приятно искать такой велосипед.

— Велосипед Энди Гара?

— Не Энди. Энди в то время был здравомыслящим человеком, но очень любопытным, и, увидев, что мы ушли, он решил сделать нечто остроумное. Вломился сюда в участок, открыто поправ закон. Потратил драгоценные часы на то, чтобы заколотить окна и сделать комнату Мак-Кружкина темной, как ночь. Потом занялся коробочкой. Ему хотелось знать, какова ее внутренность на ощупь, даже если на нее никак нельзя посмотреть. Засунув туда руку, он издал громогласный смех, можно было поклясться, что его что-то крепко развеселило.

— И какое это было ощущение?

Сержант массивно пожался.

— Мак-Кружкин говорит, что там не гладко и не шероховато, не пупырчато и не бархатисто. Ошибкой было бы считать его на ощупь холодным, как сталь, и еще одной ошибкой было бы считать его одеяльным. Я думал, что там вроде сырого хлеба в старом компрессе, но нет, Мак-Кружкин говорит, это было бы третьей ошибкой. Также там не похоже и на миску сухого увядшего гороха. Противоречивый блин, вне всякого сомнения, пальцевое зверство, но не без чисто своего уникального очарования.

— Не подкрыльное куриное перистое ощущение? — увлекшись, спросил я.

Сержант рассеянно покачал головой.

— Но вот велосипед с рамой крест-накрест, — сказал он, — неудивительно, что он сбился с пути. Велосипед был чрезвычайно сбит с толку, он был у человека по фамилии Барбери на двоих с женой, а если б вы хоть краем глаза увидели большую миссис Барбери, мне бы совсем ничего не потребовалось во всем этом деле лично вам объяснять.

Он оборвал свое высказывание на середине последнего краткого слова. Я кончил есть и оттолкнул пустую миску. Быстро проследив линию его взгляда, я увидел, что в том месте на столе, где стояла моя миска прежде, чем я ее отодвинул, лежит маленькая сложенная бумажка Издав клич, сержант бросился вперед с немыслимым проворством и сцапал бумажку. Он унес ее к окну и развернул, держа на отлете из-за какого-то глазного недуга. Озадаченное и бледное, лицо его вперилось в бумагу на много минут.