Третий роман писателя Абрикосова
Шрифт:
Саша смотрел на нее, внимательно рассматривал ее всю, как днем в машине, но тогда было жалко ее и стыдно перед ней, а сейчас – совсем другое. Было удивительно – что она здесь делает? Кто она? Может быть, так сходят с ума? Говорят, бывают такие психические явления, когда не узнают близких, не узнают даже самих себя. Саша на всякий случай скосил глаза в сторону незашторенного окна и в темном стекле увидел свое отражение – узнал, слава богу. И ее он тоже узнавал, ни с кем не путал, не в том дело. А в чем? Почему именно она, почему именно с ней – вот в чем дело. Какая она? Да, она красивая. Красивое, очень скульптурное лицо – надоело повторять, но это так: чуть вдавленные виски, чуть крупноватый нос, уверенно очерченные губы, точно посаженная голова на сильной пружинистой шее. Ее было приятно рисовать, потому что всегда выходило похоже и выразительно. А что еще? «Я, такая-то, такого-то года рождения, окончила то-то…»
Тем временем жена докурила сигарету, загасила ее аккуратным постукиванием о донышко пепельницы, собрала со стола остатки посуды и снова пошла на кухню. «Я, такая-то…» Кто ты, женщина? Как тебя зовут? Имя жены распадалось на ласкательные и уменьшительные, никогда не собираясь в целое – Леокадия. Леокадия, в честь маминой бабушки. Лида, Лика, Лёка, Лина. Саша звал ее Кася, ей нравилось, но и на всё остальное она тоже откликалась. Через несколько дней после свадьбы позвонил какой-то ее старый приятель: «Позовите Ладу». Саша показал ему Ладу! Черт с ним, не о том речь, о ней речь. А что еще? Ну, научный сотрудник
Но это все только эскизы и наброски, а что она такое на самом деле – он так и не узнал. И не узнает никогда, ибо всему свое время, и дети-волки никогда не научатся говорить, как ни старайся, как ни заглядывай в глаза. «Кася, Касенька, девочка, что ты, что с тобой, что ты молчишь?» – «Ничего, – пусто улыбалась жена, – все в порядке, что ты, мой маленький, все хорошо, устала немного. Чай будем пить на кухне или как?» – «Лучше здесь, я телевизор включу, сейчас новости будут». – «Ладно». – «Я помогу». – «Что ты, что ты», – она поспешно выходила из комнаты, в кухне, слышно было, зажигала конфорку, и струя холодной воды, реактивно гудя, била в пустой чайник.
Но ведь они муж и жена! Они делят ложе, они даже теперь, уже совсем не юные, довольно часто бывают мужем и женой в самом прямом смысле слова. Но мало ли кто с кем спит, то есть, извините, делит ложе, взять того же Малашкина.
Да черт с ним, не в том дело. Они не знают друг друга. Незнание, соединяясь с привычкой, превращает жизнь в кошмар, в какую-то дикость. Они не знают друг друга, но при этом, как дикари, не знают и стыда, и она все время переодевается при нем, и после душа входит в комнату голая, и он ей помогает защелкнуть лифчик. И он тоже, вдруг вознамерившись проверить, хорошо ли заперта дверь, вскакивает с постели в одной короткой пижамной куртке, и она глядит на него поверх журнала, глядит без смущения, но и без любви – вообще безо всего. Без ничего… Когда-то давно, когда Саша был на втором курсе, у него была взрослая женщина. Боже, как он гордился этим – взрослая женщина. «Слушай, а чего ты девочку свою не притащил?» – «Девочку… – превосходительно усмехался Саша. – Старик, это взрослая женщина». Так вот, он ни разу не видел ее непричесанной и ненакрашенной, он приходил к ней только днем, она никогда не раздевалась совсем, колючие серьги торчали в ее жестких маленьких ушах, все было без лишних слов и поцелуев, кратко, элегантно и потому немножко противно. Но и такое вот добродушное домашнее бесстыдство – тоже невыносимо. А с другой стороны, куда деваться? Куда деваться, если живут вместе уже двенадцатый год, да еще в однокомнатной квартире. Конечно, у тестя с тещей было еще хуже, но и здесь ненамного слаще. Какое это, на самом деле, ужасное, противоестественное, унизительное состояние – жить вот так, вместе. В-месте. В одном общем месте. А ведь каждый человек должен иметь свое место, свое собственное, закрытое от посторонних глаз место. Чтоб всегда можно было уйти туда и побыть одному. Посидеть, подумать. Потянуться. В носу поковырять. Посвистеть. Спичкой почесать ухо. А потом эту спичку надломить, заострить, накусать, чтобы получилась такая вроде щеточка-кисточка, и почистить ею ногти. Предельно неэстетично. Допускаю. Согласен. Ну и не глядите! Отвернитесь! Уйдите от меня все! А все, собственно говоря, уже ушли. Не надо кулаками после драки махать – все ушли. Половина гостей вовсе не явилась, остальные по-быстрому смылись, жена тоже, убежала на кухню, весело моет там посуду, напевая что-то сквозь журчание и лязг – или это у нее радио включено?
Сейчас бы позвать ребенка, чтоб он стал перед стулом, пододвинуть бы его к себе, уткнуться носом в его тонкое плечо и забыть про все на свете. Но ребенка не было.
Сразу заводить ребенка они не решились. С собственным жильем ничего не было ясно. Жить с отцом Саша не мог, не смог и разменять родительскую квартиру – о, это всегдашнее отцовское «об этом не может быть и речи!», отчего у Саши почему-то начинали слипаться глаза, просто как будто кто-то силой их закрывал, и он зевал и не мог даже спросить – а почему, собственно, не может быть и речи о такой простой и естественной в наши дни вещи? – но он зевал и сам переводил разговор на другую тему, да и вообще – да и вообще нельзя же было начинать самостоятельную жизнь с судебного иска против собственного отца. Жили у родителей жены, в крохотной комнатке, а старшая сестра жены – в так называемой «большой», на диване. Хотя раньше она, именно как старшая, жила в отдельной комнате. А теперь вот уступила младшей замужней сестре. На ночь диван раскладывался. Родители спали за ширмой. Бывало, что и Саша с женой перебирались на раскладной диван – когда у старшей сестры начинало что-то брезжить в личной жизни, и она – на памяти Саши это было два раза – приводила в дом очередного молчуна с испуганным взглядом. «Познакомьтесь, это мой муж!» – «Здрасьте, очень приятно!» Муж уходил рано, приходил поздно и тут же юркал в наспех оборудованную семейную обитель, где под кроватью еще валялись папки с Сашиными гравюрами. Все говорили, что надо рожать, но претил деловой подход – будет, мол, пятый человек на площади, тут просто даже на очередь могут поставить, дать государственную квартиру. Тем более что старшая сестра вот-вот распишется и пропишет своего мужа, и вообще будет лафа. Вам, может быть, и лафа, а Саша не желал заводить дитя из видов на жилплощадь. Уверен был почему-то, что это не к добру, и такой ребенок родится либо больным каким-нибудь, либо просто будет нелюбимым и ненужным. Жена мучилась от токсикоза под эти вынимающие душу разговоры и сомнения, тем временем сестрин муж куда-то делся, Саша с женой снова вернулись в свою комнатку, вытащили из-под кровати и развесили по стенам картинки, со вступлением в кооператив в очередной раз ничего не вышло, и жена сообщила ему, что действительно он прав, заводить ребенка в такой обстановке и под такими резонами не надо. Она всё решила. «А как же, ведь первый аборт…» – пролепетал Саша. «Не первый», – отрезала жена.
Нарочно она так говорила, чтобы он не терзался, или в самом деле с ней уже было такое? Саша не допытывался. Потом они отказывались еще два раза, потому что он в эти разы был на взлете – вернее, еще не на взлете, а в мощной предстартовой дрожи, когда казалось – нет, тогда не казалось, тогда он знал наверняка, что сейчас все долгожданное случится, сейчас-то и надо работать на полную катушку, закусить удила и вперед, а не с пеленками возиться, и жена его прекрасно поняла.
Но ничего не вышло. Ни в первый, ни во второй раз. Где-то кто-то заболел, кто-то воткнулся впереди, почему-то переверстали план, кого-то не переизбрали, кого-то уволили, и чувствуешь себя бильярдным шаром. Понимаешь, что летишь куда-то не туда, но почему так случилось и откуда ждать следующего тычка – непонятно. Но он же не виноват! Не виноват, так само получилось, навалилось, затиснуло и выкинуло прочь. Жена его не обвиняла. Она только предлагала вместе подумать, вместе разобраться в причинах, тем более что о своих неудачах и провалах Саша рассказывал, как бы заранее защищаясь от
упреков, и поэтому очень сбивчиво, пропуская целые куски, что-то досочиняя и все время приговаривая: «Ну, а там еще пятое, десятое, двадцать восьмое…» Жена пыталась понять, что же именно произошло в-пятых, в-десятых и в-двадцать восьмых, полагая, что именно здесь, в этих ненароком упущенных подробностях, скрываются тайные механизмы поражений и побед. «Не желаю вникать в эту гадость!» – свирепел Саша. «Вникни, вникни!» – умоляла жена. «А зачем теперь-то вникать, когда поезд ушел?!» – орал он, бросался к столу, хватался за бумагу и карандаши, начинал что-то набрасывать, кусая губы и прищуря глаз. Я работаю, оставьте меня, я работаю! Жена шла на кухню, курила. Потом долго принимала душ. Потом тихонько, двигаясь на цыпочках, стелила постель за его спиной, пока он обиженно перебирал свои старые работы. Они мирились. Вернее, они не ссорились, но все равно. Теперь ребенка уже не будет, Саша это точно знал. Потому что если раньше она засыпала в его объятиях – несколько пышно сказано, но именно так и было, засыпала в его объятиях, прижавшись к нему вся, всем телом, всей длиной, от круглых пяток до пушистой макушки, и руками обвивала, и прикрывала бедром, и так легко, что казалось – это объятие снится ему, и он засыпал, ее обнимая, то теперь она, погодив немного, снова зажигала прикроватную лампу и брала с тумбочки журнал. Сейчас столько всякого печатают, только успевай читать. И он засыпал, словно бы издалека и со стороны глядя на ее сосредоточенный профиль, на ступенчато бегущий по странице взгляд.Ну хорошо, он виноват во всем, сам виноват. Но точно так же бывает виноват солдат, воевавший в чужой стране, в неправильной войне, и вернувшийся калекой. Да, это была ошибка, и не надо было ввязываться, и я не должен был подчиняться, и пусть бы лучше меня расстреляли, чем я выполнял преступный приказ, да, да, сто раз да, но у меня нет ног, мне больно, я виноват, но мне больно, я остался один, и мне больно, больно, больно…
А искусства никакого нет! Вранье все это. Есть компания более или менее удачливых ребят, которые любят поздно ложиться и поздно вставать, не ходить на службу и при этом получать хорошие деньги. Вот и он из той же компании. Из менее удачливых. Из неудачливых совсем, и не надо утешаться каким-то там талантом, талант – это и есть удача. В искусстве, в науке, вообще в жизни. Не родись красивым – родись счастливым. Кто смел – тот и съел. Пришла беда – отворяй ворота. У богатого прибавится – у бедного отнимется.
Например, Волковы и Тамара Дюфи, внучатая племянница французского наивного гения. Как они ее окрутили? Кажется, у жены Волкова были какие-то родственники во Франции. Или знакомые родственников, не станешь ведь расспрашивать. Это только Малашкин умел впрямую – кто да как, да имя-фамилия-должность, и нельзя ли к этому делу приспособиться. Он так и говорил: «Ты, старик, я слышал, у такого-то заказ отрываешь, нельзя ли приспособиться? Старик, дай телефончик, не будь дерьмом беспамятным…» Но ведь правда, Малашкин в свое время тебе и деньги одалживал, и с ремонтом машины помогал, и ночевал ты у него, тебя кормили-поили, постель стелили, так что телефончик приходилось дать, и Малашкин, рассыпаясь в благодарностях, записывал номер. «Значит, я скажу, что от тебя?» – «От меня, от меня…» А через пару дней этот заказчик, на которого Саша выходил месяцами, с которым связаны были все надежды на ближайшие полгода, – через пару дней этот заказчик сидел на бездонном диване в малашкинской квартире, пил и закусывал, любовался на услужливо пододвинутые юные коленки – в общем, был лучшим другом прелестного Севы Малашкина.
Да, Тамара Дюфи. Она в Москве организовала французский центр современного искусства, и Волковы были там вроде штатных экспертов, под это дело два раза в год ездили в Париж, притом в командировки – устраиваются же люди! – и уж конечно они носились с Тамарой Дюфи, пылинки с нее сдували. Провожать Тамару Дюфи до самолета или идти на день рождения к Саше Шаманову – смешно сравнивать. Все совершенно естественно.
Да, конечно, все естественно.
Кому-то очень везет. Кто-то родился в семье художников, в огромной старой квартире, в доме, украшенном мемориальной доской в честь дедушки, который, подумать только, здесь жил и работал. Кто-то еще в художественной школе получал призы из Японии и Индии за жульнически детские картинки и сумел это использовать. Кого-то вдруг заметили на первой же молодежной однодневной выставке. А женитьба? Нет, нет, нет! – внутренне или даже почти вслух закричал Саша, он любил свою жену и ни тогда, ни сейчас, ни в какую секунду жизни не променял бы ее ни на кого, даже мысли такой не было, но всё же – разве женитьба не момент удачи? Ведь в старое время женились и на больших деньгах, и на высоких связях, и всё это было в обычае, считалось нормальным и вполне почтенным. А вот женился бы он, к примеру, на Ниночке Володичевой – у них слегка начинался роман ближе к концу третьего курса, – странно подумать, но ведь любил бы ее искренне и нежно, и морду набил бы всякому, кто сказал бы про расчет. А главное, сам был бы убежден, что любит ее, вот взял и влюбился, а на остальное наплевать. А что? Тихая, беленькая, вполне складненькая девочка умеренных талантов, скромная такая, черную «Волгу» с шофером оставляла у дальнего угла дома тринадцать по Волоколамскому шоссе, а сама тихонько так пешочком проходила остатний квартал до института. До Высшего художественно-промышленного училища, бывшего Строгановского… Сейчас, разумеется, культурная советница в ЮНЕСКО. Было бы смешно, если бы иначе.
О, многозвенная цепь разнообразных везений – от первого свидания твоих папы с мамой до внезапной замены председателя выставкома – но как же случилось, что он проскочил все ее колечки и нигде не зацепился? Кажется, во Франции был один такой маршал, фамилии не помню. Не выиграл ни одного сражения, ни разу.
И вообще, есть миллион случаев везения, а невезение всегда одинаково – ты незаметен, неинтересен, бездарен. Не нужен. И Саша вдруг понял, что это возникшее в уме неопределенное риторическое « ты» на самом деле относится к нему. К нему лично. Это он бездарен, неинтересен, скуп, скучен и уже староват, чтоб надеяться на чудо внезапной перемены…
Вбежала жена, обняла его, он бормотал сквозь слезы, что виноват перед ней и что жизнь прошла, а она целовала его и говорила, что он еще молодой и очень талантливый, и всего добьется, и всё будет хорошо.
МОЩНЫЕ МЕТОДЫ
Советская наука понесла тяжелую утрату – на тридцать девятом году жизни скоропостижно скончалась выдающийся математик, действительный член Академии наук СССР, лауреат Государственной премии Анна Андреевна Санчукова, и это печальное событие поразило сотрудников института, где она раньше работала. Но приходится с сожалением констатировать, что поразила их не столько безвременная кончина, сколько загадочный и непозволительно высокий взлет Санчуковой. Шутка ли – она ушла из института с незапланированной докторской, а теперь о ее смерти сообщили по программе «Время», между сообщением ТАСС и новостями спорта, и значит, о том, что умерла такая Санчукова, выдающийся математик и лауреат, узнали практически все, и в том числе нестарый еще профессор Прохоров. Он собирался выйти погулять с собакой, и уже одетый задержался у телевизора, намереваясь узнать новости спорта и заодно прогноз погоды, а воспитанная собака стояла в прихожей, держа в зубах поводок с ошейником. Как раз Прохоров-то знал Санчукову лучше многих других – он был не просто сотрудником того самого института, но даже руководил группой, где она работала. Вернее, он и сейчас оставался руководителем, больше того, их группа недавно получила статус отдела, но Санчукова уже там не работала, потому что лет шесть как ушла из их института, оформилась переводом в другую фирму и совершенно исчезла из поля зрения, и вот, значит, как возникла снова и в последний раз… А познакомились они еще раньше – лет десять назад, наверное. Прохоров, только что защищенный доктор, пришел к ним в институт руководить группой.