Третий
Шрифт:
Фу-у-уф, ещё раз… Вздохнуть толком невозможно. Из всей гаммы чувств – тухлый вкус во рту. Обезболивающее капает в вену, растекается по телу с медленными тяжёлыми мыслями. Мысли – единственное развлечение, единственный способ существования. Приходится заставлять себя думать о чём-то и с трудом избегать тем, навеянных красноречивыми знаками: стонами умирающего алкоголика, противным писком датчиков, нехорошим грязно-жёлтым светом ламп, подозрительной неподвижностью, разговорами циников-врачей. Мысли ждут возможности саботажа. Они отвратительны. Лежать неподвижно и думать о медленной смерти – безбожно и бесчеловечно. Заплакать было бы достижением, но не плачется. Наверное, воды не хватает. Сильное обезвоживание официальный симптом ожогов моей степени.
Моргнуть. Хотя бы просто закрыть глаза и уже не смотреть никуда. Может начаться необратимое. Мыслить. Видеть. Если зрение пропадёт, уже нельзя будет знать, существуешь ли, жив ли ещё. Больше ничего не осталось.
– Не плачь,– требовательно велел голос,– всё поправится, всё будет хорошо. – Какая-то равнодушная уверенность, как будто голосу положено всегда и во всём быть уверенным. – Главное, что ты очнулась…
Это не мне. Мимо меня. Я официально в коме. У меня низкие показатели чего-то и высокие чего-то другого.
Счастливица и звезда нашей палаты известна под именем Дашенька. Неизвестно, подлинно ли имя. Мы с алкоголиком точно не опознаны. Алкаша предсказуемо зовут Алкашом или Хануриком. Никто не верит, что он выкарабкается, стараются думать в духе «туда и дорога». Меня зовут Искра с ударением на последний слог. Здесь следует воспринимать скорее как симпатию. Меня стереотипно жалко, поэтому обходят стороной, не приглядываясь без необходимости. Внешность моя едва ли симпатична, но я девчонка, как заявлено в карте – 16-20 лет. Вот меня и жалко. Не прошло и дня, чтобы кто-то не ляпнул, понизив голос до шуршащего шёпота – молодая совсем, ещё жить да жить!
Смерть – не самое страшное, что может случиться. Умри я, не приходя в сознание, не мучилась бы ожиданием смерти. Будем реалистами – мне уже не выздороветь. И какая это будет жизнь…
Ч-чёрт! Мерзкая мысль! Какая навязчивая, опять явилась! Стоит только сесть на этого конька и понесёт в заоблачные дали! Потустороннего мира, чтоб его! Об этом нельзя думать! Взять бы и заблокировать, как программу, или удалить…
Объект мелькнул на периферии. Фигура во всём белом и в зелёной маске самыми кончиками пальцев коснулась лба. Резиновое, неживое прикосновение. Пахнуло стерильными бинтами. На глаза упали капли, мешая обзору. Послевкусие не замедлило проступить, где его не требовалось – во рту. Моргнуть бы всё равно не мешало, но пока можно сделать передышку. Всегда что ли моргать было так тяжело? Здоровые визитёры вроде не перетруждаются.
Женщина в медицинском халате продолжила из сочувствия поглаживать неживой, чужой рукой лоб. Неприятно. Лучше бы перестала.
Что ж. Ей тоже надоело. Дашенька интересней. У неё более высокий уровень чего-то и более низкий того-то. Она хлопает глазами, может плакать и мычать. Мне мычать – недостижимо, но ко всему прочему ещё и обидно. Видимо, не замычу, из тупого упрямства.
– Пииииииип!
Что-то там у них шло не так.
– Нет, нет, нет, не уходим! – врач отдёрнула руку, неопознаваемое присутствие мелькнуло из вида. Где-то часто тревожно запикало, медсестра вернулась, всё ещё не во плоти, и края шапки не видно, мелькает что-то и всё, и понятно, что она. – А ну-ка…
Пришёл кто-то стремительный. Опять не видно, понятно, что пришёл и всё. Можно даже точнее определить. Мужчина. Реаниматолог. Даже в темноте… нет, я и так в темноте… даже увидев бы узнала – чувствуется его гель для душа. Дурацкие литровые бутыли с малопонятным названием «Мужская свежесть». В сочетании с водой убьёт любые микробы. Реаниматолог расходовал аккуратно. «Мужская свежесть» всё равно стремилась занять пост и освежителя воздуха, раз других запахов-претендентов не наблюдается.
Комаром заныл реанимационный аппарат. У-у-у-у… Не хватало ещё повторно подвергнуться реанимации. Глаза не видели, но сама грудь помнит, как её вминали,
едва не ломая рёбра. Дашеньке, что ли, не повезло?С новым пылом разакался алкоголик. Поднялась нездоровая суета.
– Разряд!
– Иииииии… а… иииии… а…
– Разряд!
– Иииииии…
– а…
Дата неизвестна
В крохотном помещении был высокий потолок. Стены стояли белые, словно глазурованные, по ним пестрела цветная объёмная роспись. Цветочные орнаменты синего, розового, красного и жёлтого. Ненавязчиво. На площади в шесть квадратов помещалась каталка и столик со стулом. Стол, стул да и каталка не попадались в область зрения, зато сухощавый дед попадал.
Он сидел на стуле, брал что-то со стола за головой пациентки одной рукой и подносил к её рту. Он ничего не говорил, вообще производил впечатление, что иностранец. Какой-нибудь монгол. Смуглый, скуластый, с чёрными волосами, сплетёнными в жидкую косицу. Глаза задраны внешним углом к бровям, но щёлками не назвать, и радужки не чёрные, а синие, как фарфоровая лазурь, оттого глаза вызывали ассоциации с кошками. Нитка губ была одного цвета с кожей, скулы сильно выпирали. Челюсть смыкалась плотно, как створки пещеры Али-Бабы, и, видимо, от прежних ударов и верхняя и нижняя кромки пошли трещинами. Он носил плотную черную водолазку с высоким горлышком, а поверх ни на что не похожий огроменный, раздутый, как парус, канареечно жёлтый жилет тонкой ткани. Остального девушка не видела.
Старик занимался своим делом с небрежностью большого профессионала, хотя что он делает, лежащая не представляла. Во рту у неё стояла воронка, неприятно давящая на гортань – и она не помнила, как она там очутилась. Дед орудовал одной рукой. Даже не рукой, а пальцем. И даже не пальцем, а непомерно длинным ногтем указательного. Зачерпывал им летучие порошки и направлял в воронку, прямо в рот. Оставляя в стороне антигигиеничность происходящего, девушка не была уверена, что порошки достигают цели.
Дед надменно продолжал, будто так и надо. В финале действа подхватил плошку разнообразия ради всей рукой и опорожнил на перебинтованную грудь какую-то тягучую жидкость. Её пациентка тоже не почувствовала. Дед взял следующую и поступил с ней так же. О чём-то поразмыслив, он поднялся, оправился и ушёл, не глянув на столик со своими примочками.
Голова девушки была тяжёлая, готовая провалиться в сон.
Посетители не нашли лучшего времени, чем в начале двенадцатого, чтобы явиться в комнату, похожую на супницу.
Больная спала в прежней позе. По виду тела чувствовалось, что поза некомфортна. Тело лежало на каталке, маленькое и скрюченное, будто огибало что-то.
Тёмная фигура выдвинулась вперёд, опережая остальных, заняла место у головы. Плавно зажглась лампа, дающая света как раз, чтобы выхватить шаром нижнюю половину супницы. Верх поглощали сумерки.
Мужчина был молод, немногим старше двадцати, но что-то заставляло считать его здесь старшим. У него было смуглое привлекательное лицо, не слащавое, строгое. В облике проступали сила, усталость и тщательно сдерживаемое раздражение. Другой брюнет, чьи блестящие глаза блуждали по чахлому телу в бинтах, не был красив. Грубые, рубленные черты его лица были пересечены через переносицу обрывающимся на щеке шрамом. Это была ни какая-нибудь белая едва различимая полоса, шрам был старый и глубокий, глядя на него легче представлялся топор, чем упругая молодая ветка, отведённая беззаботной рукой на узкой тропинке в лесу. Мужчина был старше первого лет на семь-восемь, он невесело улыбался, прикусив нижнюю губу, плотно обступленную чёрной щетиной. Последний из молодых людей был светловолосым. Он стоял чуть в стороне, и рассмотреть его не особенно удавалось. Он был высок, по крайней мере выше других. Отсюда лицо его казалось классическим, правильным – шутка, проделываемая со многими расстоянием, полумраком, близорукостью и определённой дозой спиртных напитков.