Третья дорога
Шрифт:
Голоса дикторов, как всегда, сменялись: то говорил мужчина, то женщина. И Тане казалось, будто идут по дороге два человека и обгоняют друг друга — сначала один вырвется вперед, потом другой, потом снова первый — и так все время…
Мама возилась возле шкафа, перебирала, укладывала выстиранное белье, папа помаленьку отпивал из стакана остывший чай и просматривал газету. Обычно он всегда возвращался с работы в одно и то же время — даже удивительно — точно, минута в минуту, хоть часы проверяй. «Точность — это вежливость королей», — часто повторял папа. И хотя Таня не совсем понимала, при чем здесь короли, ей нравилась эта звучная фраза. Лишь по пятницам он задерживался, потому что по пятницам у них на работе заседал
— Риточка, — сказал он, выглядывая из-за газеты, — мне предложили два билета на пятницу в Театр комедии. Говорят, очень хороший спектакль, билеты достать невероятно трудно. Пойдем?
— Конечно, если тебе хочется, — сказала мама, — я с удовольствием.
— Ой, па-ап! — вмешалась в разговор Таня. — Какой хитренький! Лучше бы на воскресенье. Ты уже давно обещал на «Снегурочку». Обещал?
Вообще-то Таня даже любит, когда папа с мамой уходят в театр. Ей нравится оставаться на весь вечер одной, самостоятельно хозяйничать в квартире. Включать и выключать телевизор, когда захочется, рассматривать папины книги, готовить себе ужин или даже просто так бродить по комнатам, придирчиво посматривая вокруг, воображая себя взрослой женщиной, настоящей хозяйкой, к которой вот-вот должны прийти гости… Потом она послушно ложится спать, точно в то время, как велела мама, но никогда не засыпает до маминого возвращения. Мама появляется оживленная, от нее пахнет снегом, легким морозцем, у нее румяные щеки и блестящие глаза. Она обязательно приносит Тане шоколадку, или апельсин, или конфеты — почему-то конфеты, купленные в театральном буфете, кажутся всегда особенно вкусными — и шепотом, торопливо рассказывает о спектакле…
Но, конечно, больше всего радуется Таня, когда в театр отправляются все вместе, всей семьей, днем в воскресенье.
— Обещал? Ведь обещал, помнишь? — не отставала она от папы.
— А ты знаешь, сколько обещанного ждут? — засмеялся папа. — Ну, хорошо, не дуйся. Раз обещал — значит, все. В следующее воскресенье устраиваем культпоход. Да, кстати, Риточка, завтра у нас совещание у главного инженера, надо быть при полном параде. Ты приготовила мне чистую рубашку?
И в этот момент Таня услышала, как диктор сказал:
— Как стало известно, вчера утром был казнен видный борец за освобождение Африки Патрик Мизонго…
Таня охнула, потом застыла, замерла на секунду, потом бросилась к приемнику, стала крутить ручку, словно этим еще можно было успеть что-то изменить.
— Мама! — сказала она. — Мама…
— Народы мира никогда не простят… — гремел голос диктора уже на всю комнату.
— Сколько крови льется повсюду, — сказала мама. — Только подумать, сколько крови… Не дают людям пожить спокойно. — Она вздохнула. — Рубашку твою я положила на нижнюю полку, смотри только не спутай, здесь рядом лежат неглаженые… Танечка, да сделай, пожалуйста, потише…
— Итак, свершилось еще одно преступление. Народы Африки… — говорил диктор.
Таня ушла к себе в комнату, легла, не раздеваясь, на кровать и заплакала.
«Неужели это так просто — убить человека? И никому, никому во всем мире до этого нет дела?»
По-прежнему тикают часы на стене, и громыхают на улице трамваи, и папа смеется в соседней комнате, рассказывая о заседании цехкома, а человека вывели на рассвете в тюремный двор, и он уже знал, что его убьют, но все-таки, наверно, надеялся, до самой последней минуты надеялся…
Почему его не спасли?
Однажды, еще в прошлом году, Тане приснилось, что она должна умереть. И будто все люди вокруг нее это знают, и она просит их, чтобы помогли ей, она умоляет, чтобы хоть кто-нибудь сжалился, чтобы поняли, как ей страшно, как не хочется умирать… Но все молчат. Они словно не слышат ее.
Таня проснулась тогда и долго не могла
прийти в себя — нет, даже не от страха — от ощущения непоправимости, неизбежности того, что должно было случиться…И вот теперь она снова испытала это невыносимое чувство.
— Танечка! Что с тобой? Ты плачешь? — Это вошла мама, остановилась возле кровати. — Ну что ты, девочка, нельзя так расстраиваться… Ты, наверно, просто заболеваешь. Дай-ка я посмотрю, нет ли у тебя температуры. А голова не болит?
— Ничего у меня не болит! Ничего! — сердито сказала Таня.
— Вот вчера ты бегала в расстегнутом пальто, наверно, и простудилась. Ну, ладно, ладно, успокойся…
«Почему, ну почему даже мама ничего не понимает?» — думала Таня. Она всхлипнула и затихла, уткнувшись лицом в подушку…
Так она лежала довольно долго и вдруг услышала негромкий разговор в соседней комнате.
— Ты знаешь, — говорила мама, — мне что-то не нравится Таня последнее время, с тех пор, как ходит к этому своему Гене… Она стала нервная какая-то, дерганая…
— Мне вообще с самого начала не нравилось, что она ходит в этот дом, я тебе сразу сказал, — отвечал папа.
— Но это же было ее первое поручение, не могла же я препятствовать.
— Ну, конечно, но все-таки…
Таня замерла даже, напружинилась вся, чтобы лучше слышать. Но разговор оборвался.
«Ну почему, почему они ничего не понимают?» — снова подумала Таня, и ей вдруг стало так жалко себя и так одиноко и тоскливо, как никогда еще не бывало раньше.
— Дети, — сказал Семен Борисович и грустно пошевелил седыми мохнатыми бровями, — вы все, конечно, уже слышали печальное известие. Я предлагаю почтить вставанием память нашего друга и борца за свободу Африки Патрика Мизонго. Прошу встать.
Он сказал это тихо и торжественно, и ребята сначала замерли, затихли от неожиданности, а потом разом встали — и в классе наступила такая тишина, что у Тани перехватило горло и холодные мурашки побежали вдруг по спине.
— Садитесь, — сказал Семен Борисович.
Он отошел к окну и долго стоял молча, сгорбившись, думая о чем-то своем.
— Семен Борисович! — не выдержал наконец Миша Уткин. — Неужели его не могли спасти? Объявили бы войну этим гадам! Двинули бы пушки, самолеты, раз-раз! Они бы испугались и освободили Патрика.
— Эх, Уткин, Уткин, это не так просто, — сказал Семен Борисович. — Вот посмотри, что делается в мире. — Он достал из кармана сложенную вчетверо газету. — Я беру только один день. Слышишь? Только один. Вот посмотри… В Сайгоне полиция и войска расстреляли демонстрацию, убито пять человек. В Португалии арестовано три человека. Они обвиняются в принадлежности к коммунистической партии. Им грозит либо смерть, либо длительное заключение… В Анголе отряд карателей сжег деревню… В Западной Германии начался процесс над сторонниками мира… Видишь? Это только один день. Просто вы до сих пор как-то не задумывались над тем, что каждый день кто-то умирает, чтобы другим людям жилось лучше. Вы не задумывались над этим, пока это не коснулось вас лично… А борьба есть борьба. Там, где идет борьба, там неизбежны и жертвы… Настоящие люди никогда не думали только о себе, они всегда выбирали самую трудную дорогу… Так всегда было и так будет, пока существуют на земле зло и несправедливость…
И снова голос его звучал негромко и торжественно, и снова Таню охватило такое волнение, словно и она теперь была причастна ко всем великим событиям, происходящим в мире… Она даже боялась шевельнуться, боялась посмотреть по сторонам, посмотреть на своих товарищей, чтобы не нарушить, не спугнуть это чувство…
— Ну что же, — сказал Семен Борисович. — Начнем урок.
Он начал объяснять новую тему и показывал что-то указкой на карте, а Таня, примерная ученица, отличница, наверно, первый раз в жизни не слышала, что говорил учитель…