Третья концепция равновесия
Шрифт:
— Тогда, стало быть, время как бы есть и у аборигенов?
— Я тебе больше скажу, и в Мнимом Мире оно было. Только у каждого свое. Это общего нет гам. Вещественность же общим временем обладает. И только общим. А в смысле индивидуального времени общение Уникальностей может протекать во всех мирах и реальностях — вещественность с хронологичностью, и даже Мнимый Мир с Реальным. Весь вопрос — кто что умеет делать, кто на что учился? Аборигены, к примеру, знают свое дело — влиять ментально на Вещественность. Такие пироги, брат.
— Да? Ну тогда я спрошу тебя о главном, Фомич. Что такое
— Я начну с Первой, не возражаешь?
— Да нет, отчего ж.
— Про Первую мы все знаем.
— Да ну?
— Знаем, знаем. Какова была психологическая доминанта у гуманоидов?
— Это я и в самом деле знаю. Жажда творчества, переворотить все в Галактике, перекроить мироздание на свой лад, заселить все сверху донизу, что ж еще?
— Вот-вот. И как мы такую доминанту обозначим?
— Ну-у…
— Как активно-вещественную. Все у этих гуманоидов — и цель, и средства — сосредоточены были в сфере вещественного.
— Точно.
— Любая же концепция равновесия — это желаемое длительно стабильное состояние, и способ его достижения. Ну, способ гуманоидов нам известен…
— Более чем.
— Тогда переходим ко Второй, негуманоидной. С которой я вел непримиримый бой.
— Да, как вчера все было. Я перед пультом Координатора Фомича, потею как последний Техник. Ты закручиваешь, да так, что никак в толк не взять — куда, да зачем и за что…
— Ха, а ты был хорош, поверь мне. Молодцом держался! Но я не о том, а о Второй Концепции, она же единственная для этих кэсэушных хмуроиков. Их психологическая доминанта — покой вещественности. Отсюда все это безобразное насилие над природой. Она ведь тоже пожить хочет, у нее свои законы. И в них покой вписан одной лишь относительной строкой.
— Ладно сформулировал. И?
— Опять незадача — дальше вещественности и их интересы не шли. Поэтому никакого настоящего смысла в их деятельности, как и у гуманоидов, не просматривается — там зачерпнуть, туда вылить, то подкачать. Тоска зеленая. А если подумать — опасные игрушки. Но вот Третья!..
И Фомич многозначительно умолк, перейдя к созерцанию Сверхновой.
— А Третья? Не томи!
— А не заказать ли нам чего-нибудь посущественней? Ведь с Отстоя ничего толком не глотали.
— Да ну его, не затем живем.
— Вот за это я тебя и люблю, Кеша. За широту. Так за нее и выпьем же!
— Ну ладно, только по-быстрому.
Естественно, по-быстрому не вышло. Когда довольный, обильно потеющий Фомич, отвалился от блюма, от столика, в гляделках его сверкали озорные огоньки:
— Так что ж, о Третьей желаешь что ль, или еще по блюму?
— Желаю, желаю. Потом блюмы, потом.
— Тогда внемли! Аборигены достославного племени Татауна являются великими носителями иной психологической доминанты! Она у них принадлежит исключительно ментальной сфере. Цель же их — ментальная трансформация Галактики! Чтобы сперва галактяне, а следом и все прочие, так сказать, живые объекты стали Рефлектирующим Разумом Галактики, даже более того — Апперцепциирующим Разумом, Единым Разумом!
— Глобально
мыслишь, — задумчиво промолвил Лукреций.— Вот так. А в Вещественность они не лезут. Предоставили ее самой себе. Да и не умеют они с ней обращаться. Приходят к галактянам в виде мыслей, побуждений, идей.
— Как же они из своей хронологии все-таки выходят сюда?
— Как уникальности. Уникальность может быть где угодно. У нас в данный момент она в вещественном мире. А у них погружена в хронологический. Как Уникальность видит себя в хронологическом мире мы уже знаем. А вот как эта хронологичность выглядит отсюда, из вещественного мира я предсказать не берусь.
Мягкое покашливание над задним ухом прервало раззеленевшегося Фомича, и знакомый голос деликатно осведомился:
— Простите, уважаемые, у вас тут не занято?
Лукреций, раздосадованный неожиданным вмешательством в плавное течение беседы, развернулся в своем седадле да так и замер. Морщинистый глаз часто-часто заморгал.
— Ну, клюп заклюпоновый, — вырвалось наконец у него, — Крюгер, собственной персоной!
Глава 10
Это был и в самом деле Крюгер, и выглядел он странно. А именно, одет он был в прорезиненный плащ с ветхим полуоторванным капюшоном. Конечности были продеты в многочисленные отверстия плаща. На нижних красовались высокие болотные сапоги, все три на правую ногу. Был он обляпан синеватой тиной, вкупе со сморщенными болотными водоростками, и воняло от него изрядно.
— Ну так что ж, господа, — терпеливо переспросил Крюгер, — вы позволите? Фомич промолчал, а Лукреций ответил:
— Угу.
— Шеф, мне пива, — негромко, но серьезно промолвил Крюгер и, степенно откинув полы плаща, уселся в седадло.
Ширь вздохнул и стиком начертал сложную фигуру, обозначив официетке задачу. Та тоже вздохнула и поднесла Крюгеру два блюма специфически пахнущего пойла. Крюгер втянул обонялкой испарения и одобрительно крякнул.
— Что, Кеша, это оно и есть, пиво? — заинтересовался Фомич.
— Да нет, не оно. Я во сне настоящее пил. Сказка, доложу тебе, Координатор. А это дешевая смесь восемьдесят пятого и грумахана. Напиться с нее не напьешься, но и оторваться от нее трудно.
Фомич внимательно разглядывал Крюгера, о чем-то, по-видимому, размышляя. Лукреций вернулся к закускам. А Крюгер подул на воображаемую пену и степенно глотнул. В глотательнице булькнуло. Гляделки Крюгера увлажнились. Он вперился взглядом в скрытый туманом потолок. А музыкальный коллектор затянул песню «Блаженный и усталый» или иначе «Restless and Wild».
— Ах, какое сегодня небо-то, — заметил Крюгер, внимательно рассматривая потолок забегаловки. — А вон и синюрники к родникам потянулись. Значит скоро совсем потеплеет. А уж тогда клев такой будет — задребезжишь.
Подошел Ширь со второй порцией и, поставив ее перед Крюгером, сказал Лукрецию:
— Вот странный парень, что ему ни подсунь — все пивом каким-то называет и пьет с таким восторгом, так прочуханивается — просто завидно.
— Давно он так? — спросил Фомич.
— Да порядком уже, — ухмыльнулся Ширь. — Блай какой-то.