Третья тетрадь
Шрифт:
– А не припомните ли фамилию на обложке? – не выдержал Колбасник.
– Нет, не помню, да там далеко не всё было можно и прочесть.
– А имена? – сменил тему Данила. – Имена вы по какому принципу предлагаете?
– По святцам, разумеется, чего ж лишнего мудрить? Ну и не совсем уж неблагозвучные, не Акакий и не Рыгор. А иногда и просто как покажется.
– И профессии так же?
– В общем – да.
– А денег почему не берете?
Женщина посмотрела на Даха даже несколько свысока.
– Денег я не беру редко, очень редко, и делаю это потому, что, вопервых, если видно, что брать решительно нечего, а, во-вторых, для значимости. Неужели вы не понимаете, что такой совет, данный бесплатно, ближе уже не к совету, а к озарению, истинному предсказанию. А потом человек поделится с другими, расскажет. Мне этот ход не раз уже помогал.
Дах и Григорий переглянулись.
Никакой
– Благодарим вас, мадам, за столь исчерпывающую информацию.
– Лучшей благодарностью будет, если вы посоветуете вашим знакомым поискать меня, – цинично оборвала его гадалка.
– Я предпочитаю расплачиваться наличными, – и с этими словами Дах сунул ей пару купюр. – В конце концов, я лично действительно обязан вам многим.
– Вот видите…
Ровный розоватый свет без теней освещал набережную с одинокими автомобилями. Город в эти пустынные утренние часы возвращался к своей первооснове – пустому пространству, поскольку всегда площади и улицы появлялись здесь раньше домов и людей. Жизни не было – было только воспоминание о ней.
Они шли обратно всем этим мертвым пространством, и Данила снова казался себе заключенным в замкнутый порочный круг между августовскими и майскими пятью часами утра. Радость победы не доставляла ничего, кроме тоски, и, взглядывая на Григория, он невольно думал о том, что, быть может, идет рядом со своим двойником – не сейчас, так в будущем.
Дошли до Хлебного. Дах равнодушно оглядывал переулок, где меньше чем сутки назад горел страстями, но, скорее, по привычке доводить дело до конца, чем из интереса, полюбопытствовал:
– Насколько я знаю, Дружинин тут где-то и жил.
– Не тут где-то, а именно вот здесь, в этом самом доме. – Колбасник махнул рукой в сторону первого дома и резко свернул в подворотню напротив. – Я специально и себе здесь обиталище избрал, как раз напротив.
Данила уже не удивился, от такого человека ожидать можно было всего.
Они миновали крошечный двор и подошли к подвальному окну, забранному ржавой решеткой. Откуда-то снизу послышалось глухое, но незлобивое ворчание.
– Прошу, как говорится, чем богаты, тем и рады, – осклабился Колбасник и, отодвинув решетку, гибким движением пролез вниз. Ворчание перешло в восторженное тявканье. – Давайте, давайте, здесь чисто, не испачкаетесь.
Но Данила и без приглашения уже спускался в городскую преисподнюю. К его удивлению, внутри было действительно чисто, сухо, и даже присутствовал некоторый комфорт в виде старого плюшевого кресла и настольной лампы, явно прибывшей сюда из ИКЕА.
– Спер по случаю на остановке, – пояснил Григорий, проследив направление взгляда. – Дело простое: на открытии всегда толпы, глупый народ давится и голову теряет – так что тут только не зевай да действуй аккуратно. Я, впрочем, не усердствую, так, только по необходимости. Но к делу, – он подошел к стене, наклонился и долго возился, ныряя рукой вниз до плеча. – Вот вам оно самое, изучайте, а я пойду. Мои девочки вон, заждались уже.
Собаки действительно нетерпеливо прихватывали Колбасника за штаны.
Дах демонстративно заложил руки за спину.
– Чего еще? – недовольно буркнул Григорий.
– Вы что, издеваетесь надо мной? Оставляете такую ценную вещь и уходите! Нарочно, что ли? Испытываете? Или до сих пор еще не поняли, что я человек без принципов, заберу тетрадь и уйду без зазрения совести?
– Не уйдете, – спокойно и веско ответил Колбасник, одевая своих питомиц. – Замучаетесь потом. Насмерть. А ведь вы, как я понял, – выделил он голосом, – человек, который жизнь еще любит и пожить хочет. Так что располагайтесь и читайте. Ну, быстро, паскудницы, – подтолкнул он первую шавку, и те веселым разноцветным горохом посыпались во двор.
Данила сел в предложенное кресло и положил сверток на колени. Неожиданная мысль пришла ему в голову: а стоит ли вообще ворошить прошлое? Что изменят теперь эти две странички? Разве они уже не изменили что-то в нем, будучи еще непрочитанными?
Сквозь решетку тянулся в подвал жиденький грязноватый свет, пахло собаками и нищетой. Как удивилась бы, наверное, Аполлинария, если увидела бы вдруг, где именно будут однажды читать ее письма. Или, наоборот, душа ее, ни в чем не знавшая меры, природа ее, так до конца и не научившаяся управлять собой, только пришла бы в восторг от такого поругания? Разве всю жизнь она не металась именно между высокими своими требованиями и низким их воплощением, и уже давно сама не знала, ненавидит такую свою раздвоенность или жаждет ее? Или только в этой раздвоенности и может она жить, считая
остальное лишь жалким существованием, дешевым необходимым счастьем?И в жажде бессмысленных ответов на эти столь же бессмысленные вопросы в Даниле снова начала подниматься та волна живого интереса, который когда-то заставил его увлечься круглолицей нигилисткой, ставшей активной деятельницей Черной сотни. Маятник ее жизни качнулся слишком широко, чтобы не попытаться узнать причину этого движения, – и Дах стал медленно разворачивать полиэтилен, потом темную, загрубевшую крафт-бумагу, потом ползущий лиловый шелк, пока в руках у него не вспыхнул сафьян цвета застывающей крови.
Он провел пальцами по неровной и мягкой поверхности. На миг почему-то закричали в его ушах чайки, запенилась волна, и в свежем солоноватом запахе моря вышла из пены богиня, бесстыдная и нагая, усмехнулась искусанными в страсти губами – и тут же ушла обратно в черную пучину.
Дах намотал волосы на кулак и раскрыл тетрадь.
Безусловно, это был черновик. Строчки сбивались, кое-где не хватало запятых, рука явно не успевала за мыслью – или, точнее, страстью. Но…
«20 мая. С. Иваново.
Здравствуй, Ф. М., враг вечный!
Вряд ли тебе случилось бы получить это письмо, если б не обстоятельства нынешней моей жизни. Я снова в Иванове, поскольку не сдала последний экзамен – провалилась из Катехизиса. Я одна, какая-то ужасная тоска и безнадежность давит меня. Все, кого я встречаю, необыкновенно мелочны и пусты, равно и твое последнее письмо. Мне не за что зацепиться. Но ведь это дело твоих рук!
О, я знаю, ты только на словах отрекался и каялся, но на самом деле ты один раз позволил себе, и это самое сладкое воспоминание во всю твою жизнь. Я даже порой думаю, что ты специально это сделал, чтобы уже никогда не смочь от меня отречься, как не может палач от жертвы. И я знаю, ты лелеешь воспоминания о том вечере, даже обнимая свою молодую жену, ты не в силах его забыть, потому что нет цепей страшнее и слаще.
Но я, я столько лет хотела забыть, но не смогла ни забыть, ни забыться. И чем больше я увлекалась, тем сильнее помнила. С чего мне тебя щадить, с того, что ты, видите ли, улучил время написать мне? А у меня его теперь предостаточно, и я владею такой роскошью, чтобы вспоминать подробности. Какой был вечер, ты же не можешь не помнить, какой был вечер! Город стоял, резко выдаваясь своим темно-серым грязным колоритом на ярком фоне неба, я дышала весной. И ты заехал за мной в этих новых клетчатых брюках, эта клетка до сих пор мельтешит передо мной до тошноты. Я еще удивилась, что у тебя есть свободное время, ты же собирался к Ап. Гр.
„Какой весенний вечер, Поля, поедем покатаемся… немного“. О, как редко бывал у тебя такой тон, такие простые слова. Мы ехали, а ты сидел как убитый и временами все вздрагивал и жал мою руку. „Кладбище?“ – удивилась я. „Это ничего, ничего“. Я выпрыгнула неудачно, ботинки промокли. „Пойдем, тут неподалеку… дом, ты простудишься“. Мы шли под руку, и я рукой чувствовала, как бьется твое сердце, и мне не надо было слов. Ты же знаешь, мне никогда не надо было слов, мне нужно было дело, слова всегда были твоими, только слова!
Я издалека увидела этот дом, этот черный кладбищенский гриб, и мне стало страшно. Но ты смотрел такими нежными, такими жалкими глазами. За домом уже стояла тройка. „Вот видишь, мы не одни“. Сердце твое забилось сильно… сильно. Чего ж мне было бояться? Мне стало даже любопытно: и тот старик, словно вылезший из щелей, и накуренная комната, и господа в ней, и белая Венера посередине на постаменте. Я обернулась – лицо твое стало как перед припадком. „Господа, довольно, кажется, мы тешились лишь мраморною богинею, вот вам живая…“»
Дальше шло несколько густо зачеркнутых строк, среди которых можно было разобрать лишь слова «кольцо», «неизведанное» и, как показалось Даху, «лупанарий».
«Но теперь я с наслаждением вспоминаю, как под утро ты ползал по грязному полу, собирая остатки кружев, как валялся в ногах, как рыдал. Как свистнул за окнами ямщик, увозя тех… Проклятый психолог! Ты знал, что страшным грехом, смертным грехом связывают сильнее, и ты всегда будешь раб, раб, раб! Ты, сияющий, ты, недоступный, несчастный. И ты думаешь, после такого я могла от тебя отказаться? Ха-ха-ха! Рассказывай эти сказки своей наивной стенографке! Мы связаны навеки, ты в полной власти моей. Дай прочесть мое письме жене, пусть порадуется тому, как всю жизнь ты будешь платить мукой стыда и раскаянья за твою, нет, за нашу страсть. Страдать и возвышаться, страдать и очищаться. Чего же лучше? За чужой, между прочим, счет.
Будь счастлив, мой друг.