Третья тетрадь

Всю дорогу до Питера Дах пытался сопоставить факты, присоединив к ним и загадочного старика, но ничего не получалось. Зияли провалы и петляли неувязки. Он позвонил Нине Ивановне и попросил срочно найти все петербургские адреса писателя А. В. Дружинина.

Автобус мчался Мясным бором [182] , где жирный лес явственно говорил о том, что растет на костях и крови, и Данила закрыл глаза.

Он не сомневался, что все произошло именно «по-писаному», но остатки человеческого в нем все-таки продолжали надеяться. Совпадений буквальных не бывает, все они повторяются только в чем-то одном внутренне решающем, а остальное может варьироваться до бесконечности. Почему бы и сейчас не случиться такому, что все измены у Аполлинарии еще впереди, что не ему суждено стать тем первым, с кого они начнутся? Но Дах знал, что желать такого – малодушие, которое только вредит делу.

182

Мясной бор – место ожесточенных боев в сентябре 1942 года в Ленинградской области.

Теперь терять ему нечего, кроме пропавших писем. Последний разговор в трактире окончательно, можно сказать мистически, убедил его в том, что письма есть, не могут не быть, что они не могли попасться на глаза ревнивой Нюте Сниткиной [183] , что дело здесь в чем-то ином, быть может, в той самой инфернальности… И он вырвет у Аполлинарии эту тайну, заплатив за это своей любовью, он имеет теперь полное право.

Мобильник заиграл марш Радецкого – звонила Нина Ивановна. Уникальный человек. Вряд ли она шарилась по Интернету – там таких сведений днем с огнем не найдешь, да она и вообще относилась к технике с предубеждением. Обычно она по старинке просто звонила знакомым в БАН, в Институт истории материальной культуры, а то и в Эрмитаж.

183

«…ревнивой Нюте Сниткиной» – большинство писем Достоевского к женщинам и их письма к нему были уничтожены А. Г. Сниткиной после смерти писателя; некоторые же письма Сусловой были вскрыты ею и уничтожены еще при получении их в Германии.

– Данечка, в указанное время интересующий вас человек жил в Седьмой линии, в доме Капгера… – Хм, Седьмая уж никак не выходит к Смоленскому кладбищу, хоть убейся. – Потом, с пятьдесят шестого, в доме Водова, ныне дом шестнадцать, в Хлебном переулке. – Тоже нашел место, поближе к Федору, хотя того еще и не было в Петербурге. – Есть сведения, что квартира там была роскошная…

– И все?

– Все, Данечка. Оттуда его и вынесли.

– Спасибо огромное, Нина Ивановна. Приеду – сам рассчитаюсь.

– Когда?

– Не раньше завтра.

Данила откинулся на спинку с грязным чехлом. Значит, жил себе господин литератор в центре города, у Владимирской площади, в великолепной квартире, а литературные вечера устраивал на задворках. Что же это за литературные вечера у кладбища? Конечно, книжка, где он вычитал эти сведения, была советских времен, когда любили писать этакую полуправду, а такие вещи, как пьянство Блока или amour-de-trois Некрасова [184] как-то ловко обходили. Уж не на кладбище ли они занимались своим чернокнижием – и уж так ли он был далек от истины, когда припомнил сатанистов?

184

Amour-de-trois Некрасова – речь идет об известной «любви втроем» А. Панаевой, И. Панаева и Н. Некрасова в 50—60-х годах.

Ба, да ведь и старик с собаками обитает тоже где-то неподалеку – по крайней мере именно там видела его Апа. А время проводит на Смоленке – ну прямо Александр Васильевич, еще одно петербургское воплощение, на этот раз мужское. Ха-ха-ха! До какого абсурда иногда дойдет человек. Но мысли, уже начавшие свой извилистый алогичный путь, сменяли друг друга без вмешательства разума, покоряясь воображению.

Вот некий круг столичных литераторов, круг приличный, достойный, какие имена, какой вклад в изящную словесность! Но почему бы иногда и не отдохнуть от высокого штиля, и не заняться маленьким ерыжством. Сначала слегка, полушутя, а потом и побольше… Данила вспомнил дурацкие стишки, которые так забавляли их в Универе тем, что ничем не отличались от поделок такого рода, написанных через сто пятьдесят лет:

Блажен, кто в тоннеле Пассажа С Хотинским речи не держал И, выпив водки для куража, Его к б…м не провожал, Блажен, кто с буйным Вардолетом Не учинял содомских дел, И тот, кто с Майковым-поэтом В час зноя рядом не сидел… [185]

Ну а от слов так недалеко до дела, особенно у людей пишущих. Как там говорил один друг всех писателей тех лет: «безобразие духовное судилось тонко и строго, плотское – не ставилось ни во что» [186] . И, может быть, не зря именно сейчас привиделись ему два лихача с возвращающимися литераторами? И, может быть, опять-таки не зря так нервно улыбался милейший Яков Петрович, объясняя опоздание ожидаемого гостя на мызу Иоганнесру?

185

«…в час зноя рядом не сидел» – строки из «чернокнижного» стихотворения Дружинина.

186

«…плотское не ставилось ни во что» – цитата из «Воспоминаний о Федоре Михайловиче Достоевском» Н. Н. Страхова.

Автобус приближался к Обводному, город наваливался, предлагая все более невероятные картины. «Пусть так, – из последних сил сопротивлялся Дах, – но при чем здесь Аполлинария?» Ничего, уже совсем скоро он все узнает, а потом опять спокойно будет торговать барахлишком, как ни в чем не бывало. Эх, вот куда ты забрела и завела меня, тургеневская девушка, недоделанная террористка на фрейдовской подкладке, крыжовенные глаза над высокими скулами.. . «Таким женщинам нет места в жизни» [187] – ты была абсолютно права, место им только в болезненных фантазиях, потому что, столкнувшись с жизнью, они разрушают и себя, и ее.

187

«…Таким женщинам нет места в жизни» – цитата из книги Л. И. Сараскиной.

И Данила нажал кнопку с зеленой трубкой.

Глава 30 Дмитровский переулок

Квартира была в пыли и темноте. Данила бросил тощую сумку на середину комнаты и закурил. Какой дурак первым сказал, что истина обнажена? То есть он-то, конечно, был далеко не дурак, зато остальные дураки стали считать все обнаженное – истиной. А истина тем временем рядится в разные тряпки…

Дах так и сидел не раздеваясь. Когда раздался звонок в дверь, он курил уже четвертую сигарету. Размеренным жестом затушив окурок в пепельнице, Данила поднялся, сунул в карман деньги и вышел в прихожую. В комнатах ей теперь делать нечего.

– Привет, – как ни в чем не бывало, бросил он и даже приложился сухими губами к ее щеке. – Не боишься?

– Чего?

– Справедливого возмездия.

– Но ты мне не муж, и я не думала… не хотела…

– Я не об этом. Один красивый зверь, другой… У тебя их будет еще немало. – Он поспешно вышел на площадку, вытесняя ее, и повернул ключ. – Я о том, что мстит действительность. Ты отказалась от имени, от самой что ни на есть сущности, реальности – и теперь неизбежно должно последовать наказание. Я не прав? – Дах с силой сжал ее предплечье, но Апа постаралась вырваться. «Вот она, безнадежная борьба на темной лестнице отеля, треск крючков, хруст сминаемого платья – только мне ничего этого уже не нужно, потому что я знаю финал», – быстро подумал он и разжал руку.

Дах буквально толкнул ее в «опель», хлопнул дверцей, едва не отдавив пальцы, и погнал машину к Владимирской площади.

– Я хотела тебе объяснить… – начала Апа после долгого молчания.

– Что ты можешь объяснить, когда за тебя давным-давно все объяснено? Мне нужно другое: сейчас мы приедем к одному месту, я ткну тебя носом, как нашкодившего щенка, и ты расскажешь мне все свои глюки на эту тему.

– А если их не будет? – с вызовом спросила она.

– Должны быть, – не повел бровью Данила. – И не смей притворяться.

Бросив машину у театра, они медленно пошли по Хлебному, Дах нарочно выбрал нечетную сторону, чтобы самому первым увидеть дом.

Он оказался самым последним и действительно выглядел внушительным, барственным и неплохо сохранившимся. В его шлемовидных окнах уже брезжила порочность модерна, а сто пятьдесят лет назад он, вероятно, и вообще казался вызывающим. Ох, не зря Александр Васильевич выбрал именно его. Данила взял Апу за руку чуть выше кисти, чтобы уловить малейшее учащение стучащей крови. Но она шла ровно, лишь с любопытством оглядывала улочку. На углу они остановились.