Треугольник

Мартирос сел на землю, снял башмак и вытряхнул его, потом просунул внутрь руку, нет, башмак был сухой. Мартирос вдруг почувствовал смертельную усталость, он улегся прямо на земле и тут же уснул. А когда проснулся, было совсем темно. Мартирос решил шагать до рассвета. Он шел и повторял про себя как заклинание: «Утро, утро, утро, утро».

И с каждым «утром» становилось немного светлее и легче…

9

В полдень заморосил дождь, но такой незаметный, теплый и мягкий, что Мартиросу было даже приятно, ему показалось, лицо его окутывает влажный воздух, и только вечером он вдруг обнаружил, что с трудом вытаскивает ноги из грязи. И чем дальше, тем глубже уходили ноги Мартироса в грязь. У Мартироса на ногах уже целые пуды грязи были. Земля была жирная, густая, всюду, куда ни глянь, была одна голая земля, и спрятаться от дождя было решительно некуда. Мартирос стал думать о связи между землей и небом и как-то забыл про свое одиночество, пристроился среди этих своих теплых уютных размышлений.

Стало быстро темнеть, дорогу совсем развезло. Мартирос остановился, поглядел по сторонам, и на секунду ему стало жутко от своего одиночества.

Мартирос хотел повернуть обратно, вернуться, но куда?

Дождь все еще моросил, но небо вдруг прояснилось…

Вечер был как бездомное дитя-сирота — мягкий, покорный, с заплатами поблескивающих луж, с чистыми, прояснившимися от плача глазами. Сейчас Мартиросу одного только хотелось — отдохнуть. В Мартиросе отступили все последние страсти и желания. Сейчас он со всем был в мире и согласии.

Впереди выросла стена.

Мартирос, продвигаясь вперед ощупью, дошел до конца стены и очутился в старом дворце. Впрочем, что это был за дворец… От него оставались одни только колонны и вот эта полуразрушенная стена со следами былого величия и роскоши. Великолепные, прекрасные колонны ничего не поддерживали. Чистое небо было потолком этого дворца. Вдоль стены стояли статуи обнаженных женщин, Мартирос разглядел следы фресок. И повсюду росла высокая трава… Посреди дворца был бассейн без воды, с маленькими крылатыми амурами.

Мартирос окинул взглядом все это великолепие, потом нашел сухое местечко, опустился на землю, прислонился спиной к стене, спрятал руки под мышками и закрыл глаза. Он так устал и так продрог, что казалось, если он откроет глаза, что-то неприятное обязательно ворвется, просочится в него. Мартирос весь сжался, улыбнулся от удовольствия и про себя прошептал: «Я полюбил тебя, дворец, хорошее у тебя небо над головой», — потом все же не выдержал, посмотрел сквозь полузакрытые глаза: колонны поддерживали круг неба, на земле были рассыпаны жемчужины и топазы, все сверкало и переливалось, все было печальное и влажное, как глаза Мартироса. Как два черных глаза Мартироса, вобравших в себя настроение неба и несуществующего разрушенного замка… Мартирос скользнул взглядом по фрескам. Обнаженные девушки купаются в саду, чернокожие слуги подают им яства, краска местами осыпалась, лица полустерты, в одном месте не хватает руки, где-то сохранилась только половина торса… И вдруг Мартиросу послышался армянский напев — спокойный, бесхитростный… Это была песня прядильщицы, песня пахаря, духовная песня — шаракан… И Мартирос разглядел среди этих фресок невесту и жениха из той маленькой армянской деревушки. Два полудетских лица, которые смотрели на Мартироса и, казалось, ни о чем другом не думали. Постепенно очертания этих лиц расплылись и их место заняли совершенно новые лица: юное, с горестным выражением глаз, женское и бледное бесстрастное мужское.

Мартирос открыл глаза — во сне это или наяву? Он сделал усилие и поднялся. И увидел перед собой две вполне реальные человеческие фигуры — мужчину и женщину. У мужчины были длинные волосы, широкий белый воротник лежал на плечах, черный балахон складками спускался до колен, на ногах были высокие ботфорты, с пояса свисал большущий меч.

Мужчина улыбнулся и учтиво поклонился Мартиросу.

Мартирос посмотрел на женщину. Она доверчиво смотрела на Мартироса. У Мартироса что-то оборвалось внутри. Взгляд этот был до того беспомощный и родной, что Мартиросу сделалось неловко, и он отвел глаза. И почувствовал внутри себя что-то противное, мерзкое, какой-то внутренний страх, какую-то леность, словно разом ослабло, размякло все тело и остановилась кровь… Ему захотелось убежать от всего этого, ему сделалось плохо, гадко на душе, он отвел глаза, он спрятал голову в мусор, он сделал вид, что нет бога, ему стало худо от этого беззащитного, доверчивого взгляда, он словно знал заранее, что этот взгляд предадут, жестоко обманут… и что он, именно он отвечает за это… Для того чтобы доказать, что ты человек и что ты хорош, надо доказать, что все люди хороши, но сейчас он так устал, так промок и так продрог, к тому же он голоден, и он уже набрался опыта, а разум его ленится прийти ему на помощь…

— Господин, — обратился к нему мужчина с учтивыми манерами, — не будете ли вы так любезны, не разрешите ли нам провести ночь в этом прекрасном замке?.. — он посмотрел вверх, словно желая сказать, что самое прекрасное в этом замке именно то, что в нем так много воздуха и что сверху на тебя смотрят звезды…

Мартирос подумал, что мужчина издевается над ним, и тоже посмотрел вверх.

— Все здесь нам богом отпущено, — сказал он, — прошу вас… мы с вами друзья…

Человек с учтивыми манерами снова отвесил ему поклон, потом отвязал ножны, которые оказались пустыми, и сказал уже совсем другим тоном, очень просто:

— На дороге много разных псов… — и, схватив ножны, стал размахивать ими в воздухе, сражаясь с невидимым противником. Потом посмотрел на Мартироса и улыбнулся. Мартирос улыбнулся в ответ. Мужчина с женщиной отошли к противоположному полукружью стены и устроились там на земле.

Мартирос не мог уснуть. Он все время чувствовал присутствие этих людей, но не мог заставить себя взглянуть в их сторону. Спустя некоторое время на помощь ему пришел его старый приятель, его второе «я», и Мартирос сам не заметил, как заснул, убаюканный своим двойником.

Утром Мартирос открыл глаза и долгое время не мог понять, где находится, потом вспомнил, захотел увидеть вчерашних людей, застеснялся и наконец, сделав над собой усилие, метнул взгляд на противоположную стену, увидел фреску, скользнул взглядом ниже: возле стены сидела одна девушка, она уже проснулась и смотрела на Мартироса заплаканными, несчастными глазами.

Мартирос, поразмыслив, решил, что давешний мужчина отошел по нужде, потом отчего-то засомневался, встал, обошел стену, посмотрел кругом — мужчины не было. Он вернулся и снова огляделся.

— Господин… — позвал он, — господин… — повторил он и посмотрел на девушку.

Девушка покачала головой:

— Его нет…

— Как это нет? — Мартирос снова посмотрел кругом.

— Он ушел ночью…

— Куда ушел?..

— Не знаю… — девушка пожала плечами.

Мартирос опешил.

— Откуда вы пришли?.. — спросил он.

Девушка показала рукой.

— А куда направлялись? — снова спросил Мартирос.

Девушка снова пожала плечами.

— Кем тебе приходился этот господин? — спросил Мартирос.

— Это был мой муж.

— А теперь что ты будешь делать?..

— Пойду с вами, — сразу сказала девушка.

Все это было так неожиданно, Мартирос оцепенел на секунду, потом пришел в себя и рассудил: а что тут такого?.. Девушка чувствует его таким же близким, как и того господина… Оба они осколки одного тела, одного целого, оба растерявшиеся в этом мире добрые люди…

Мартирос улыбнулся, посмотрел на девушку, кивнул ей и двинулся вперед.

Девушка просияла, сорвалась с места и пошла за Мартиросом. Она была маленькая, едва доставала ему до плеча и то и дело заглядывала в лицо Мартиросу снизу вверх, иногда просто так, чаще чтобы ответить или спросить что-нибудь.

— Как тебя звать?

— Корнелия.

— А ты знаешь ли, куда я иду, Корнелия?

Корнелия пожала плечами, и Мартирос, заметил, что в этом жесте вся сущность ее.

— Не все ли равно, — сказала Корнелия.

— Я иду туда, откуда вы пришли…

— Какая разница… — сказала Корнелия.

«В самом деле, — подумал Мартирос, — какая разница. Важно, что рядом человек и земля продолжается…»

И улыбнулся Мартирос.

Он давно заметил, что часто к самым серьезным вещам он относится с поразительной легкостью, даже легкомыслием, превращая в игру и эти серьезные обстоятельства, и жизнь, и вообще все на свете… Он не мог относиться к окружению, к событиям так, как все, да и вести себя он не мог так, как это было принято, ему были чужды давно принятые людьми, выверенные, вымеренные нормы поведения. То, что другим давалось легко, для него было мукой адовой, но бывало и наоборот: то, что другим казалось трудным и невозможным, давалось ему легко, играючи.