Треугольник

— Любовь — это жизнь, это рождение… — сказал Мартирос заученно.

Мустафа издал какой-то звук губами, словно хотел вспомнить воинственный клич былых времен.

— Ненависть тоже жизнь, тоже рождение, — сказал Томазо.

— Ненависть — это смерть… — сказал Мартирос.

Иногда в темноте позвякивал какой-нибудь из бубенчиков, печально-печально, и подчеркивал одиночество этих троих на земле.

— Смерть — это тоже жизнь, — сказал Томазо.

Мартирос промолчал, потом посмотрел на Томазо и Мустафу и сказал со вздохом:

— И что же будет?

— А ничего не будет. Все останется так, как есть… на своих местах…

— Зачем же мы тогда говорим о добре, о красоте, о разуме, о просвещении?

— Должны говорить, — воодушевился Томазо. — Всегда будем говорить. Без этого жизнь потеряет всякий смысл…

— Отчего же мы тогда убиваем друг друга, воюем, завидуем, поклоняемся силе?.. — сказал Мартирос.

— А иначе жизнь остановится… — сказал Томазо, — и обед будет вариться сам собой…

— Значит, я могу убивать?.. А я хочу любить… — сказал Мартирос каким-то погасшим голосом.

Томазо запел, и пение его означало: «Сколько раз говорено об этом, поговорили еще раз», — потом пустился в пляс, позвякивая колокольцами в такт.

— Видишь, и чумные колокольцы могут доставить радость.

Мустафа молча шел рядом с ними, бросая на них непонимающие взгляды, а сейчас стал тоже приплясывать, мало-помалу входя в раж.

Через некоторое время и Мартирос присоединился к пляшущим, так и продвигались они вперед, приплясывая в темноте, оглашая ночь бессвязными громкими криками, позванивая колокольцами…

Они подошли к городу Португале, но войти в него не осмелились, они дождались ночи и только тогда осторожно, крадучись стали пробираться по узеньким улочкам. Мустафа вдруг пропал и вскоре появился, он торжествующе улыбался, в руках у него были полуобглоданные кости, куски вареного мяса. Голод прижал их не на шутку, они с жадностью уписывали холодное мясо…

Следующий город был Сант-Антерн, в город они вошли днем, но прошли его быстро, как сквозной ветер, и сами никого не увидели, и их никто не заметил.

В Овьедо вошли смело: опасность была уже позади, здесь Томазо никто не знал. Радостно выпятив грудь, Томазо вышагивал по улицам города, словно почетный его гражданин.

Лохмотья на них пришли в полное обветшание. Мартирос в каждой стране «обновлял» наряд, и сейчас трудно было определить по его одежде, сменившейся сотни раз, род его занятий и национальность.

В Овьедо Томазо дал небольшое представление: Мартирос позвякивал колокольцами, Мустафа на дощечке отбивал такт, а сам Томазо кувыркался, ходил на руках, становился на голову, проделывал свои лучшие трюки.

На вырученные от представления деньги они купили одежду, пообедали в корчме и, сытые и довольные, вошли в Сант-Яго.

Мысль Мартироса снова заработала. Они стояли у бассейна с фонтанчиками, и шум воды и прохлада навеяли на друзей какую-то спокойную грусть. Они уселись прямо на земле, подставили лица солнцу и брызгам воды и так с полузакрытыми глазами отдались своей усталости, солнечному теплу и собственным мечтам.

Мартирос вспоминал армянскую свадьбу, лица жениха и невесты, свой дом и мягкий, доверчивый взгляд Корнелии. Он мысленно прикинул, сколько ему еще надо идти, чтобы вернуться в Ерзнка… Наверное, три года, а может, и больше, потому что Мартирос смертельно устал и ноги его не слушались… Еще три года…

14

В Палосе что-то творилось. Народ засиживался в корчмах и постоялых дворах до утра, на пристани собирались моряки, перед церковью толпились женщины. Городом владело одно общее, неспокойное настроение и с каждым днем раскалялось все больше. Генуэзец Колумб ворвался в Палое, как струя горячего воздуха: многим он казался просто шарлатаном, некоторые приняли его за безумца, достопочтенные отцы города отнеслись к нему холодно — в городе почти не было человека, кто бы поверил ему. И все же какая-то неведомая сила держала их всех в постоянном напряжении и ожидании.

Уже целую неделю Колумб выступал перед народом. Он держал речь где только мог — на базарах и в постоялых дворах, в корчме и в церкви…

Высокий, русоволосый, весь в веснушках, с зелеными горящими глазами, он напоминал то опытного мореплавателя, то вора, то на философа смахивал, то на епископа. Он рубил воздух сильными руками, с силой бросал слова в толпу, казался разгневанным, через минуту шутил, потом говорил повелительно и резко, мгновенно делался вежливым, мягко, вкрадчиво шептал… Он был горд, как король, находчив, как шулер, властен, как полководец, льстив, как старая лиса…

Вот что говорил он поздней ночью собравшимся в корчме горожанам:

— Сеньоры, если бы я вас не знал, я бы сказал вам: покупайте печки, собирайте перо, шейте мягкие подушки, ложитесь в тепленькую постель, и пусть белый известковый потолок будет вашим небом, соломенная кушетка — югом, брюхатая кошка и веник — севером, ночной горшок — западом… Перед тем как лечь спать, ваши жены почешут вам спину, выловят всех вшей в голове и пощекочут пятки… Накройтесь с головой одеялом и вдыхайте свой собственный запах… — В глазах Колумба зажегся зеленый свет, он протянул вперед руку и заговорил с достоинством, серьезно и проникновенно: — Но я знаю вас… я хорошо вас знаю… вон, я вижу, Родригес хочет выстрелить в меня, а Чачу вытащил свою наваху, чтобы бросить ее мне в лицо… Правильно, Родригес, стреляй, если я еще раз повторю то, что сказал, потому что я оскорбил тебя… Но я молчу, я ничего больше не говорю… — Он помолчал с минуту, весь подался вперед, и с его языка сорвались слова страстные и сильные — Колумб приказывал: — Я скажу — сеньоры моряки, сеньоры мужчины, идемте со мной в Сипанго, идемте к этим новым землям, где золота и драгоценных камней так много, что из них можно сплести покрывало, которое покроет весь ваш город. Вы увидите там такие фрукты, названия которых нет ни на одном языке… На каждом шагу вам будут встречаться новые растения, из них вы приготовите острые приправы, ваши обеды будут самыми вкусными, ваши жены будут благоухать, умащенные нездешними благовониями. Вставайте, мужчины Палоса, «Пинта», «Ниньо» и «Санта-Мария» ждут вас! Солнце, ветер, песня и море!.. Юг, север, запад, восток!.. Наша отчизна — богатство и смелость! Я, Христофор Колумб, говорю вам: идемте к новым землям, идемте в Сипанго!..

Мартирос, Томазо и Мусгафа стояли у пристани «Светлое воскресенье». На берегу, на верхушке новенькой еще, пахнущей свежей стружкой виселицы сидел юноша, ел апельсин и смотрел на море. Он заметил трех людей, в изумлении взиравших на него, и сказал:

— Сипанго, Индия… три корабля ведет генуэзец дон Христофор Колумб.

— Индия?.. — переспросил Мартирос.

— Сипанго, Индия… — повторил с виселицы юноша, продолжая жевать апельсин.

Все в Мартиросе перевернулось, перемешались разум и чувство, но он взял себя в руки, он поразмыслил, прикинул, потом весь просиял и бросился обнимать Томазо и Мустафу, повторяя:

— Индия, Томазо… От Индии до Армении рукой подать. Идем, Томазо… Я приду домой, я буду дома… в Армении, Томазо…

И, увидев Томазо, грустно улыбавшегося, Мартирос вдруг понял, что думает только о себе, и захотел исправить ошибку:

— Ты, Томазо, разбогатеешь в Индии, вернешься в Венецию, построишь настоящий театр… Ты, Мустафа, найдешь в Сипанго все, что хочешь, а оттуда пойдешь в Персию, разве тебе не хочется домой?.. Дома хорошо…

У причала стояли три парусных судна Христофора Колумба — «Пинта», «Ниньо» и «Санта-Мария». На пристани толпились опытные моряки, мелкие служащие, люди с пылким воображением и просто обыватели — жители Палоса смотрели на эти три корабля, молча стоявших у берега, но никто не осмеливался сделать первый шаг и подняться на корабль. Колумб и его друзья братья Алонсо обещали большие суммы, говорили речи, но результатов пока никаких не было. Город все более замыкался в себе и молчал, настороженный. Впрочем, Колумб знал цену молчанию. «Чем дольше будут молчать, тем нам выгоднее, — сказал он, — всякое молчание кончается взрывом…» И в самом деле взорвалось молчание. Первым поднялся на корабль бежавший из тюрьмы убийца, назвавшийся Батисто. Колумб ни о чем не стал его спрашивать, посмотрел ему в глаза и хлопнул по спине: