Тревожные ночи
Шрифт:
Мои слова успокоили Алексе, и он снова лег на скамью, заложив руки под голову. Я последовал его примеру и растянулся на другой. Так пролежали мы молча, неподвижно до полуночи, когда на пороге появился радиотелеграфист полка.
— Господин капитан, — обратился он к Алексе. — Я принял шифрованную радиограмму из дивизии. Вас ждет господин полковник.
Алексе медленно поднялся со скамьи. Спокойно, размеренными движениями натянул на себя шинель, тщательно застегнул ее на все пуговицы, крепко затянул ремень и приладил на бедре кобуру. Затем, козырнув мне на ходу, пошел к двери. Я последовал за ним и, стоя на пороге, долго смотрел ему вслед, смотрел до тех пор, пока тени его и радиотелеграфиста не поглотила лесная тьма…
Долго еще оставался я на пороге, смотря в черную глубину леса, в которой исчез Алексе.
Я вернулся в хижину, едва волоча ноги. Она показалась мне холодной и пустой. Огонь погас. Скамья, на которой только что лежал Алексе, словно еще хранила тепло его тела. В ушах звучал его голос, шепчущий имена Флорентины и детей, спрашивающий меня, верю ли я, что он предатель… Я сорвал со стены плащ и автомат и, выбежав из хижины, поспешно зашагал напрямик через лес на передовую, к своим бойцам. Связной Алексе следовал за мной.
Бойцов я застал дремлющими на дне окопов, которые они прикрыли сверху от дождя плащ-палатками, натянутыми на острия штыков. Казалось, они совсем забыли о войне. Я не стал их будить. Тихонько обошел окопы, останавливаясь только возле часовых. На одном из наиболее выдвинутых вперед наших сторожевых постов, где у нас был спрятан в ельнике пулемет, я спустился к бойцам в окоп. Сержант, чернявый приземистый крепыш, очень подвижной и смышленый, уроженец области Бэрэган, шепотом доложил мне, что на фронте у немцев без перемен. Бойцы и здесь натянули над окопом плащ-палатку, прикрепив ее концы к елям и откинув край, обращенный к немецким позициям. Я пытался успокоиться, мечтал даже урвать несколько минут сна. Но мысль о нависшей над Алексе опасности не покидала меня ни на мгновение. Мне даже вдруг почудилось, что я вижу его самого, печально сгорбленного в глубине темной лесной просеки. Я протер глаза и, чтобы избавиться от навязчивых мыслей, решил разведать у бойцов, как отнеслись бы они к случаю с Алексе, — я всегда доверял здравому смыслу солдат.
— Любопытный случай произошел на днях у нас на фронте, — сказал я. — Связист одного из полков на соседнем с нами участке должен был доставить в батальоны и роты приказ. Но не довез его, потерял в пути.
Я нарочно упростил случай и сообщил его солдатам в лоб, без подготовки.
— Крышка ему! — отозвался первым сержант. — Расстрел…
— А как ты думаешь? — пробормотал немного спустя другой. — Если приказ попал к немцам?!
Только сейчас со всей силой охватил меня страх. Плащ-палатка, лес — все завертелось у меня перед глазами, как подхваченные бурей. Бойцы, почувствовав мое состояние, не проронили больше ни слова. Видя, что я не собираюсь уходить, они натаскали хвои и набросали ее на дне окопа у стены. Я без сил упал на это импровизированное ложе. Противоречивые мысли снова разрывали мой мозг. «Нет, — убеждал я себя, — Алексе не виновен. Он не может быть виновным в измене… Но он же потерял шифр, — возражал я самому себе. — Разве этого недостаточно?.. — Да, возможно, и недостаточно, — намеренно обманывал я себя. — Для такого человека, как Алексе, этого недостаточно. В отношении его не может даже возникнуть мысли об измене. Случается. Всякое может случиться!.. Нет, он не мог предать!.. Я не признаю этого даже перед лицом смерти!.. А доводы? Какие у тебя доводы? — продолжал я допытывать себя. — Где гарантия, что он не виновен? Кто тебе даст эту гарантию?! Как кто? — с негодованием отбросил я это возражение. — Его жизнь… наша дружба!»
И я вспомнил мою встречу с Алексе во время одного из боев в Трансильвании, в Оарбе на Муреше. Немцы окружили нас тогда в лесу, целиком всю роту. После отчаянного двенадцатичасового боя они отрезали нас от реки и стали перемалывать минометами и артиллерией. Мы бы погибли все до единого, если бы вдруг не появился Алексе. Он переправился ночью вплавь со своей ротой через Муреш и с боем пробился к нам сквозь немецкие части.
— Иордаке, — спросил я сержанта. — Помнишь, как мы спаслись в Оарбе на Муреше?
— Как не помнить! — ответил он, невольно вздрогнув. — Такое на всю жизнь не забудешь. Мы, как говорится, были на волоске от смерти, да выскочили, расхотели помирать. Господин капитан Алексе — да хранит его бог — спас нас тогда. Всякий раз, как вижу его, — голос сержанта смягчился, —
вспоминаю про Оарбу на Муреше… и думаю, что только ему обязан, что живу!Как ветер раздувает пламя, так эти слова сержанта с новой силой вдохнули в мою душу надежду. И вера моя в невиновность Алексе укрепилась еще больше.
— Ведь бывает же так, — продолжал размышлять вслух Иордаке. — Сделал тебе человек добро, и остаешься ты у него по гроб жизни в неоплатном долгу!
Мысли во мне буквально кипели.
— Признаюсь, меня даже удивляет, — все более входя во вкус беседы, продолжал разглагольствовать сержант. — Как можно было такого офицера, как господин капитан Алексе, ткнуть в разведку. Во всех боях он сражался как герой, и на Муреше… и в Турде, и в Апахиде, и в Каре, и в Ньиредьхазе, и в Салготарижане. Да, можно сказать — это человек! Кто у нас не слыхал про капитана Алексе?
Иордаке не знал, что Алексе против его воли «ткнули» в разведку. И ткнул его туда не кто иной, как сам генерал Николау, он боялся за него, боялся его безрассудной храбрости. Сначала генерал хотел было определить его в штаб дивизии, но Алексе категорически воспротивился. Он ни за что не хотел расставаться с полком. Но именно это его назначение на должность офицера разведки полка, которую до того занимал какой-то старший сержант, и вызвало зависть и ненависть к нему Ромулуса Катанэ. Полковник приберегал это место для своего сынка Тибериу, которому уже невозможно было дольше укрываться в тылу, неделю за неделей оттягивая свой отъезд на фронт… «А выходило все же, что Иордаке был прав в своем утверждении. Не следовало Алексе принимать это назначение, — думал я. — Ведь из-за него, только из-за него будет он теперь расстрелян». Обессиленный этими неотвязными мыслями, я задремал…
Так спящего в окопе и нашел меня глубокой ночью связной дивизии, переполошив до того весь фронт. Генерал Николау прислал за мной машину. От связного я узнал, что Алексе и Катанэ уже ожидают меня в штабе дивизии. «Не утерпел-таки, — подумал я о Катанэ, — помчался на ночь глядя в дивизию». И с этой минуты вся моя злость обратилась против Ромулуса Катанэ, потому что я подозревал, нет, я был уверен, что он радовался этому несчастью…
— Вы не правы, — прервал его полковник. — И вы поступили бы так же… Я уже говорил вам, что не питаю особой симпатии к этому Катанэ, хотя в молодости и дружил с ним. Я потерял к нему уважение и порвал с ним после его женитьбы. Попал в семью разбогатевших выскочек и потерял совесть, честь, характер — все. Заставлял солдат работать в имении жены. Их руками построил себе дома в Бухаресте и деревне. Превратил полк во второе поместье своей супруги, которая, между нами говоря, изменяла ему с генералом Тэнэсеску… По ее наущению грабил и тащил из России все, что попадало под руку, — меха, скот, драгоценности, сервизы, овец, даже кровельное железо с крыш… Но… это другое дело, — решительно заявил полковник, — и его нельзя смешивать с делом о шифре.
На этот раз и мне захотелось вступить в спор, впервые я не мог удержаться. Я думал воспользоваться передышкой, пока полковник будет раскуривать трубку, но он не дал мне раскрыть рта и продолжал.
— В данном случае, — веско произнес он, — вы не правы. Катанэ только выполнил свой долг. Вопрос был слишком серьезен, более того, чреват опасностью. Катанэ не имел права ждать до утра. Здесь промедление могло способствовать измене, шпионажу, черт знает чему… Смел ли он брать все это только на свою ответственность?
Полковнику никто не ответил. Поезд мчался теперь вдоль реки. В ночной темноте тускло поблескивала ее грязно-серая свинцовая поверхность. Свистел резкий весенний ветер. В купе было по-прежнему темно. Слабо тлел огонек в трубке полковника, и едва ощутимый запах табачного дыма поднимался от нее наверх ко мне. Заспанная сестра в мятом халате заглянула к нам, справилась, не нужно ли чего, и прошла дальше.
— Может быть, вы и правы, — признал Панделе, — если, конечно, рассуждать холодно и здраво… Но пусть даже Ромулус Катанэ и выполнил в тот вечер свой долг. Его поведение ни на йоту не поколебало мою уверенность в невиновности Алексе. Я инстинктивно чувствовал, что Катанэ ждал, желал этого несчастья. Это чувство еще более усилилось, когда я прибыл в дивизию. И, может быть, именно это чувство больше, чем моя вера в невиновность Алексе, больше, чем моя дружба с ним, укрепило меня в убеждении, что Алексе не мог быть предателем, и заставило меня со всей решительностью выступить против обвинения его в измене, которое выдвинул против него полковник Ромулус Катанэ.