Три Александра и Александра: портреты на фоне революции

Приходит лето 1898 года – и вновь ветер странствий уносит Сашу. Опять пароход отчаливает от вятской пристани. Из Казани путь Гриневского теперь лежит по Волге к Астрахани и далее в Баку. В кармане – десять рублей, полученные от отца. Эта сумма исчерпана уже в Астрахани. Оттуда «за работу» на пароходе удаётся достичь Баку – нефтяной столицы Каспия. Здесь, по сути дела, повторяется история предыдущих двух лет. Перепадают случайные заработки: то он забивает сваи для пристани, то соскребает краску с пароходов в доке, то раздувает мехи в кузнице, то работает грузчиком в порту. Снимает жилье за копейки в доме старика-грузчика; потом с хозяевами ссора – остается без жилья. Ночует в пустых котлах, под опрокинутыми лодками, если повезёт – в ночлежке, если нет – то в недостроенном доме среди строительного мусора «или просто где-нибудь под забором». Следствие такой жизни – малярия, которая приводит его в больницу. Выздоравливает, благо молодой – и снова: подённые работы, случайное жильё, бродяжничество с босяками. Летом 1899 года устраивается матросом на товаро-пассажирский пароход «Атрек», но после двух рейсов (Баку – Красноводск – Астрахань – Дербент) берет расчет и… отправляется пароходами – за деньги, за работу, «зайцем» – домой в Вятку.

Ему уже двадцать лет, а у него нет ничего – ни положения, ни службы, ни денег. Опять пишет и переписывает бумаги для Вятского театра и для вятских обывателей. Уезжает из Вятки – теперь на Урал; бродяжничает, подрабатывает то там, то сям (в бане банщиком, на барже матросом, в паровозном депо чернорабочим, на прииске, на шахте, на лесосплаве). Пестрота неустроенной жизни становится утомительно однообразной, похожей на болезнь.

Что-то должно произойти такое, что погубит его окончательно, или выведет на настоящий путь.

Осенью 1901 года воля вольная заканчивается: в жизнь Александра Гриневского вторгается самодержавный колосс. По достижении двадцати одного года он подлежит отбыванию воинской повинности – получает уведомление о включении в списки лиц 1-го призывного участка Вятского уезда. И той же самой осенью оказывается под следствием и судом по обвинению в сбыте краденого.

Что это была за история с продажей золотой цепочки от часов, оказавшейся краденой, – не совсем ясно. (Не эта ли цепочка, едва не переломившая судьбу нашего героя, трансформируется потом в золотую цепь – источник богатств и несчастий персонажей одноименного романа?) Суд признал Александра Гриневского невиновным в преступлении: он продал цепочку, не зная о её криминальном происхождении. Что ж, невиновен – значит невиновен. Но, конечно же, Александр давно ходил по краю пропасти: один неверный шаг – и быть бы ему уголовным преступником, вором, а то, при его характере, и убийцей… Или погибнуть в кабацкой драке; или умереть под забором; или сгинуть в жёлтом свете тюремных коридоров… Впрочем, тюрьмы ждали его в недалёком будущем – он ещё не знал об этом.

IV

Призыв на военную службу был отсрочен до вынесения приговора. Сразу же после суда Александру Гриневскому надлежало явиться в управление воинского начальника для отправки в часть. 1 марта 1902 года он официально зачислен на казённое содержание, 18 марта определён рядовым, стрелком 3-го разряда 213-го Оровайского резервного батальона, дислоцированного в Пензе.

Военная служба оказалась столь же краткосрочной, как и мореходный опыт.

Дальнейшие события косноязычно, но ясно обрисованы в документах из архива Оровайского батальона (ныне хранящихся в Центральном государственном архиве Военно-морского флота Российской Федерации). 8 июля рядовой Александр Гриневский «исключен из списков батальона бежавшим». Через неделю пойман в Камышине и 17 июля снова внесён в списки батальона. 28 июля предан суду за побег. 7 августа приговорён батальонным судом к трёхнедельному аресту с содержанием на хлебе и воде без перевода в разряд штрафованных. Пункт о виновности осуждённого сформулирован на неподражаемом военно-канцелярском языке: «за самовольную отлучку, покинутие мундирной одежды в месте, не предназначенном её хранению, и за промотание мундирной одежды и амуничных вещей». Вскоре по отбытии наказания, 27 ноября «около 2-х часов пополудни Гриневский <…> ушёл в город и больше не возвращался». 28 ноября «исключён из списков 213-го Оровайского резервного батальона бежавшим».

Итак, побег и переход на нелегальное положение.

Это было неизбежно: тот Гриневский, которого мы знаем, – неуправляемый, неуживчивый, конфликтный, вольнолюбивый, – не мог удержаться в уставных рамках военной службы: он воспринимал её как унижение. О глубокой ненависти к армейской системе отношений, выстроенной на истреблении человеческой личности, свидетельствуют ранние рассказы Грина: «История одного убийства», «Слон и Моська». В последнем пьяный офицер произносит такую фразу: «Вас, скотов, берут на службу для чего, как бы ты думал? Ну – родина там… что ли… отечество… для защиты, а? Царь, мол, бог… Те-те-те! Для послушания вас берут, вот что!» Послушание Гриневскому было ненавистно. Его поступки в армии похожи на выходки в школе, с той только разницей, что за те грозили исключение из школы и порка, а за эти – военный суд. Из материалов следствия: «За время служения в батальоне Александр Гриневский вёл себя скверно и совершил несколько серьёзных выходок, из которых помню одну: когда нашу роту повели в баню, Гриневский разделся <…>, повесил на полку свои кальсоны и объявил, что это знамя Оровайского батальона». «Причина побега, очевидно, нравственная испорченность и желание уклониться от службы».

«Нравственная испорченность» (то есть неподвластность уставам и неуставному гноблению) – но не только. Тут в сложносплетённую биографию нашего героя включается ещё одна яркая нить: участие в подпольной революционной деятельности. Когда именно Гриневский связался с социалистами-революционерами (эсерами) – доподлинно не известно. В «Автобиографической повести» Грин почему-то обошёл молчанием трёхлетний период времени от возвращения с уральских приисков до приезда своего в Севастополь в 1903 году. Традиционное для биографий Грина советского времени утверждение, что он, мол, познакомился с эсерами во время солдатчины и там же проникся революционными настроениями, не находит документального подтверждения. Напротив, свидетель по делу Гриневского ефрейтор Пикинов утверждал, что «Гриневский против царя или же против устройства государства ничего не говорил». Скорее всего, с революционным подпольем он вступил в контакт уже после побега из армии: у кого ещё мог получить помощь и поддержку беглый солдат, как не у борцов против существующего строя?

История взаимоотношений Гриневского с эсерами и характер его участия в их деятельности не вполне ясны. Писатель Грин не любил распространяться на эту тему – даже в трудные последние годы жизни, когда всякое упоминание о революционной деятельности могло помочь обрести милость у советской власти. Известно, что он был связан с деятелями революционного подполья Наумом Яковлевичем Быховским, Степаном Николаевичем Слётовым, Наумом Леонтьевичем Геккером. Есть сведения, что какое-то время Гриневский скрывался в Пензе, Симбирске, Нижнем Новгороде; что у старших товарищей по партии существовали планы использовать его для совершения теракта, но потом его признали по складу характера неподходящим для этого рода деятельности. Ему поручают пропагандистскую работу. Он пишет прокламации, участвует в уличных манифестациях, ведёт революционные беседы с рабочими и солдатами, переезжает из города в город: Саратов, Тамбов, Екатеринослав, Киев, Одесса. Всё это известно лишь в самых общих чертах из нескольких не слишком надёжных мемуарных источников. Определённость фактов появляется лишь с осени 1903 года, когда подпольщик-пропагандист по кличке Алексей (он же Долговязый, он же Гасконец) появляется в Севастополе.

Времена наступали тревожные. На Россию надвигалось нечто грозное, манящее и пугающее одновременно. По южным губерниям только что прокатилась мощная волна стачек. В близком будущем предчувствовались, как определит ровесник и тёзка Гриневского поэт Александр Блок, «неслыханные перемены, невиданные мятежи».

Алексей вёл – и не без успеха – революционные разговоры среди матросов Севастопольской базы. Но продолжалось это недолго. Донесли собеседники – рядовые крепостной артиллерии Тимофей Кириенко и Степан Кривонос. При их участии 11 ноября 1903 года на Графской набережной полицией был задержан подозрительный субъект, назвавшийся пензенским мещанином Григорьевым. Паспорт, как выяснилось в участке, фальшивый. Задержанный от дачи показаний отказался, протокол подписывать не стал, «вёл себя вызывающе и угрожающе». При обыске на его квартире была обнаружена революционная литература. Арестованному предъявили обвинение в «речах противоправительственного содержания» и распространении идей, «которые вели к подрыванию основ самодержавия и ниспровержению основ существующего строя». Составили, как положено, описание внешности, из которого мы узнаём, что правый зрачок у него шире левого, на шее родинка, на груди татуировка, изображающая парусный корабль. «Натура, – как сказано в характеристике, – замкнутая, озлобленная, способная на всё, даже рискуя жизнью». Своё настоящее имя он назвал только в конце декабря, после неудачной попытки побега и голодовки.

Следствие о Гриневском вскоре разветвилось на несколько дел: «О пропаганде среди нижних чинов Севастопольской крепостной артиллерии»; «О преступной деятельности по распространению противоправительственных учений среди нижних чинов флота»; «О преступном сообществе, образовавшемся в Севастопольском морском госпитале с целью произвести бунт» (в сообщество входила также «мещанка Екатерина Бибергаль» – партийное прозвище Киска, молодая, красивая пламенная революционерка, в которую Гриневский был безнадежно влюблён). Конечно же, всплыла история с побегом из Оровайского батальона. Пока тянулись судебно-следственные процедуры, пока арестант Гриневский маялся в севастопольской тюрьме, за её стенами, на воле происходили великие и страшные события. Началась и опалила Россию кровавыми поражениями Русско-японская война. За ней следом надвинулась смута. 9 января 1905 года в Петербурге свершилось Кровавое воскресенье. В феврале товарищи Гриневского по партии – участники эсеровской Боевой организации – взорвали в Москве карету великого князя Сергея Александровича и куски тела одного из сыновей Александра II разлетелись по кремлёвской мостовой. Стачки, манифестации, теракты, восстания захлестнули страну.

Как раз в это время, в январе-феврале 1905 года, состоялись судебные слушания по делу Гриневского. 22 февраля был вынесен приговор Военно-морского суда о признании подсудимого виновным, об исключении его из службы и о ссылке на поселение с лишением воинского звания и прав состояния. Однако, как состоящий под следствием по другому делу, Гриневский был оставлен под стражей. Только в августе приговор вступил в законную силу. Но отправки по этапу осуждённый не дождался. Осень 1905 года закружила Россию в небывало мощном революционном вихре. 17 октября последовал Высочайший манифест о гражданских правах, через четыре дня – указ об амнистии для политических осуждённых. 24 октября 1905 года Александр Гриневский был освобождён из севастопольской тюрьмы.

Севастополь бурлил. За четыре дня до освобождения Гриневского у стен тюрьмы собралась толпа, гремели революционные лозунги, потом винтовочные залпы: манифестация была расстреляна. Назревало что-то страшное. В ноябре собравшиеся тучи разразились грозой – вспыхнуло восстание на флоте. С крейсера «Очаков» разнеслось ставшее знаменитым: «Командую флотом. Шмидт». Около десятка больших и малых кораблей подняли красные флаги. Потом грохотали корабельные орудия. Восстание было подавлено.

Ошеломлённый внезапной свободой, Гриневский не принимал участия в этих событиях. В декабре он уехал из мрачно затихшего Севастополя в Петербург, надеясь встретиться там с Киской-Катериной, тоже освобождённой по амнистии. Это кончилось бедой: отвергнутый своей возлюбленной, он стрелял в неё, легко ранил. Покушение было скрыто от полиции, но через пару недель Гриневского вновь арестовали – совершенно случайно, во время полицейской облавы.