Три часа ночи

— Ты тоже сочинял мелодии?

— Да, мы написали несколько произведений. Два-три из них мне даже нравились.

— Как давно ты не играл?

— Вообще-то я не прекращал играть все эти годы. Помаленьку упражняюсь, стараюсь не растерять навык.

— Но у тебя дома нет пианино.

Он кивнул.

— И где же ты упражняешься?

— Хожу к другу, который работает в магазине музыкальных инструментов, и играю. Каждый раз сажусь за новое пианино.

— Почему ты не забрал пианино из нашего дома?

— Сам не пойму. Возможно, оставляя предмет, который нам дорог, в месте, которое нам не хочется покидать, мы пытаемся сохранить связь с этим местом, потому что надеемся на возвращение… В общем, не знаю.

Папин ответ поверг меня в ступор. Он ведь сам бросил нас с мамой. Что же тогда означают его слова?!

Больше вопросов на эту тему я решил не задавать. Я чувствовал, что ответы на них перевернут мои представления о нашей семье. К этому я пока не был готов.

— А тебя какая музыка интересует? — спросил отец.

— Не могу сказать, что я меломан. Я слушаю кое-кого из исполнителей авторской песни, люблю рок-баллады. В общем, мне по душе композиции, которые рассказывают какую-нибудь историю или позволяют ее представить. Слова меня привлекают больше, чем музыка.

— Приведи пример.

Поразмыслив секунд десять, я ответил:

— Мне очень нравится одна из баллад Дона Маклина, но, думаю, ее название ничего тебе не скажет.

— Имя музыканта я точно слышал. А песня как называется?

— «American Pie». Она посвящена авиакатастрофе пятьдесят девятого года, в которой погибли трое музыкантов. В тексте песни полно разной символики, я обожаю ее слушать, потому что каждый раз непременно открываю для себя новый смысл или подтекст. Композиция длится почти девять минут.

— Я хочу ее послушать, — сказал отец серьезным тоном.

— Хорошо, когда вернемся, я дам тебе запись.

На папиных губах мелькнула неуверенная улыбка.

— Я сейчас вдруг подумал, что почти ничего о тебе не знаю. Я понятия не имею, чего ты хочешь в жизни, чем мечтаешь заниматься. Но, наверное, это со всеми родителями так.

— Да я и сам не пойму, чего хочу. Одно время ломал голову над этим вопросом, но мне постоянно казалось, будто я задаю его в пустоту. Если я тебе кое в чем признаюсь, можешь пообещать, что не станешь тревожиться? Это уже дело прошлое.

— Хорошо, обещаю.

— Иногда я пытался вообразить, что ощущает человек, совершая самоубийство.

Он и бровью не повел.

— Каким способом?

— В том-то и загвоздка. Я не мог найти способ, который показался бы мне надежным. В смысле, такой, чтобы точно ни капли не страдать.

— Эти мысли до сих пор тебя занимают?

— Уже нет.

— Понятно. Меня, кстати, они когда-то тоже посещали.

— Правда?

— Ага. Во времена учебы в старшей школе. И представляешь, спустя несколько лет, когда я был старшекурсником, у нас с друзьями зашел разговор на эту тему. Один из них к тому моменту уже сдал последний экзамен и вот-вот должен был получить диплом. Мы сидели, болтали и выпивали. Разговор становился все более откровенным, и неожиданно для себя я признался, что в школьные годы помышлял о самоубийстве. Я полагал, мои собутыльники будут поражены. Так оно и случилось, но вовсе не потому, что их ошеломил мой рассказ. Как выяснилось, каждый из них тоже когда-то думал о самоубийстве и тоже считал, что эти мысли не приходи ли в голову никому кроме него.

Мы помолчали. Я чувствовал, что переживаю одно из тех мгновений, которые отпечатываются в памяти на всю жизнь, потому что в такие мгновения наше видение мира переворачивается с ног на голову. Слова отца будто бы вывели меня из туннеля подростковости, по которому я блуждал до этой минуты. Блуждал и наивно верил, что мои переживания уникальны, невыразимы, трагичны, а главное — совершенно непонятны другим.

— Год назад один парень из моей школы покончил жизнь самоубийством.

— Да-да, помню.

— Что, действительно помнишь?

— Я хотел поговорить с тобой об этом, но не нашел нужных слов. Ты хорошо его знал?

— Нет, мы почти не были знакомы. Так, пару раз играли в футбол после уроков.

— Удалось установить, почему он это сделал?

Я развел руками:

— Никто так ничего и не выяснил.

— В людских головах и душах случаются короткие замыкания, которые никому и никогда не обнаружить. Тот, кто пытается до них докопаться, рискует сойти с ума, — заметил папа и вынул из кармана пачку сигарет и коробок спичек.

— А ты не думал о том, чтобы курить поменьше? — выпалил я на одном дыхании, сам себе удивившись.

Несколько секунд отец не сводил с меня глаз. Затем убрал сигареты и спички обратно в карман.

Мы подошли к перекрестку. Отец остановился, чтобы свериться с картой. На переходе не было никого, кроме нас.

— Нам сюда, — сказал папа, кивая на уводившую влево улочку. — Уже близко.

16

Чем дальше мы шли, тем сильнее Марсель преображался. Казалось, теперь мы шагаем по безлюдному пригороду, в котором почти нет машин. По пути нам попадались зловонные, заросшие сорняками дворы, зарешеченные дома-призраки, казавшиеся почти необитаемыми многоэтажки с двумя-тремя тускло освещенными окнами, высокие ветхие заборы, за которыми темнели заброшенные склады. Всюду ощущались запустение и упадок.

К переходу подошла стайка собак. Впереди выступал метис овчарки, остальные следовали за ним ровным строем. Вереница четвероногих пешеходов напомнила мне фото на обложке альбома «Битлз» «Abbey Road». Перейдя дорогу, собаки одна за другой шмыгали в переулок и растворялись во мраке. Спустя несколько секунд их и след простыл. Я помотал головой, гадая, видел я этих собак на самом деле или же они мне просто померещились.

— Ты уверен, что нам сюда?

Отец показал мне карту. Название улицы, которую мы переходили, совпадало с тем, что было написано на листочке месье Доминика.

— Судя по всему, заведение на этой улице. Место для музыкального клуба, конечно, странноватое.

— Возьму-ка я вот эту штуковину. На всякий случай, — произнес я, поднимая с земли ржавый арматурный прут, по-видимому выдернутый из какой-то бетонной конструкции.

Папа, кажется, хотел сказать: «Не глупи, ну что ты, в самом деле», но, судя по изменившемуся выражению лица, тоже пришел к выводу, что хоть как-то вооружиться нам не помешает.

Мы продолжили идти. Мимо нас проехало такси. Метрах в ста оно остановилось, три человека вышли из машины на улицу и быстро скрылись из виду. Такси мигом умчалось прочь — вероятно, водителю не хотелось задерживаться в этом районе ни на минуту.

— Может быть, клуб там? — предположил я.

— Очень на то похоже, — ответил отец и двинулся вперед.

Вскоре мы очутились возле полуприкрытых ворот, за которыми располагался двор. В глубине двора стояло невысокое здание с зелено-фиолетовой вывеской над входом: «En Fusion» [5] . Я бросил металлический стержень на тротуар, и мы подошли ближе. Возле здания были припаркованы несколько машин, у дверей переминались с ноги на ногу двое парней, внешний вид которых не внушал особого доверия. Один был рослым здоровяком с гладким светлым лицом порочного Будды, второй — полной противоположностью первого: худым, смуглым, жилистым, с мускулистыми руками, напоминавшими кожаные канаты. Одного взгляда на этих ребят хватало, чтобы понять: в спор с ними лучше не вступать.

5

«В стиле фьюжн» (фр.).