Три части (сборник)

Вдруг дядя схватился за голову, как это делают люди в кино, и заохал. Он произносил странные, непонятные юному Жабре слова:

– Курсовая. Кораблестроительный институт.

И Жабра мысленно повторял эти слова, стараясь их запомнить.

– Вон отсюда, бидища странная! И выболтка своего убери с моих глаз, пока я ему хребет не сломал!

Мамка, до сих пор кроткая, смущенная и красная, вдруг побледнела и затряслась.

– Что?! – вскричала она. – Хребет? Ах, ты слабак вонючий, ипотека! С маленьким своим пупочком!

Дядя вдруг размахнулся и шлепнул мамку по роже.

– Я тебе сейчас покажу – маленький! Мало тебе, скука! Мало, сикуха!

Среди незнакомых, непонятных слов мелькали хорошо известные, те, которые говорил мамке отец. Известные слова, как уже понимал Жабра, были обидными, грубыми, несправедливыми, отчего он делал вывод, что и неизвестные принадлежали к той же категории.

Вот, например – выболток, почему дядя назвал его выболтком? Разве он много болтал? Разве этот дядя, которого он видел впервые в жизни, знал, сколько он болтает и как? Да и мамку этот дядя никогда раньше не видел, ведь сегодня в парке, у памятника Ленину, он спрашивал мамку, как ее зовут и сам ей сказал, как зовут его, только вот почему-то забыл уже Жабра, как этого дядю зовут. Но, как бы его там ни звали, рассуждал Жабра, он никогда раньше не видел мамку, так почему же он называл ее скукой и сикухой, как и отец, который знал мамку давно?

– А как зовут этого дядю? – спросил мамку Жабра, когда они уже шли по городу и почти пришли домой.

– Какого дядю? – нахмурилась мамка, оглядываясь по сторонам. – Ах, этого… Да я уж и не помню, как его зовут! Только вот что… – мамка присела на корточки, остановив Жабру, крепко схватила его за плечи, тополиные пушинки, что лежали на асфальте, взметнулись и понеслись, движимые ветром от мамкиного платья, которое легло на асфальт мягким сиреневым колпаком.

– Вот что, – сказала мамка, строго глядя на Жабру своими большими серыми глазами, – ты никому не рассказывай про этого дядю, сынок. Это очень плохой дядя, злой. Если ты расскажешь про этого дядю отцу, то он убьет его. И тебя убьет, и меня, и всех нас. Вот какой это страшный дядя. И усы у него черные, колючие. Молчи про этого дядю, забудь о нем.

Легко сказать: забудь! Жабра так перепугался этого дяди, что ночью тот приснился ему. Дядя был пиратом, бармалеем с огромными усищами, он бегал по палубе корабля и вместе с другими человечками ловил корову. Поймав, человечки принялись доить ее и сосать ее молочко. Когда Жабра проснулся, он снова заметил, что его морковка неправдоподобно большая и будто бы даже скачет в пижамных штанишках. Теперь он уже знал, что надо делать с морковкой, чтобы угомонить ее.

За завтраком Жабра спросил отца:

– Папка, а что такое кораблестроительный институт?

Отец поперхнулся картошкой, картошка вылетела у него изо рта и перевернулась на столе. Мамка похлопала отца по спине.

– Если еще раз спросишь папку про кораблестроительный институт, – сказала она с громким шипением, словно сердитая кошка, – я тебя убью.

– Вот-вот, – сказал отец. – Такие слова у меня поперек горла стоят. Я было хотел тебе ответить, что кораблеблять… Вот опять. Я университетов не кончал. Я в другие места кончаю, – он шутливо боднул мамку в грудь, и та, столь же шутливо, шлепнула отца по щеке.

Вечером, укладывая Жабру спать, баюкая его, мамка прошептала ему в ухо, жарко дыша жареным луком:

– Я ну шучу. Я тебя убью и все.

Много прошло лет прежде, чем Жабра понял, осмысляя подробности того дня, что его мать была самой ординарной блядью, которая на его глазах познакомилась в парке со студентом и немедленно ему отдалась. И тыкал этот успешный юноша его молодой матери, вероятно, в анальное отверстие, поскольку именно таких женщин, что позволяли мужчинам данную операцию, и называли в те времена блядищами сраными.

Подрос, значит, немного наш Жабра, в школу пошел. Он уже знал, откуда берутся дети и кем была его покойная мать. Рак у нее открылся скоротечный. Как раз в прямой кишке. И уже не ясно и не важно, причиной ли, следствием была эта жалкая смерть, но Жабра всю жизнь оправдывал свою мать: она знала, чувствовала, что скоро умрет, поэтому и еблась с каждым встречным мужчиной, а об опасности анального секса в те далекие годы не думал никто.

5

Меж тем, была еще одна Жабра, женского рода, Жабра большая – старшая сестра, которую одноклассники сначала звали Рыбкой, но, прослышав, что малыши окрестили братца Жаброй, тоже стали звать Жаброй.

Обе Жабры были соответственно похожи как брат и сестра, но то, что делало Жабру мальчика уродливым (большой рот, круглые глаза), как раз и красило Жабру-девушку. Да и черты характера (трусость, мягкость) были у них одни и те же, что столь же трогательно украшает девушку, сколь уничтожает, собственно, Жабру.

Жабра-девушка была красавицей. Боря Либерзон любил ее первой любовью. С самым серьезным лицом он стоял над унитазом, вызывая туманный образ своей тайной возлюбленной, который все тучнел, наливался, очерчивался все резче, весомее и вдруг, в момент семяизвержения, в самый этот сладкий момент превращался в дурашливую круглоголовую мультипликацию ее младшего братца. Жабра был отвратительной, вызывающе бессмысленной карикатурой. Само существование этой второй Жабры унижало и мучило влюбленного Либерзона.

С каким наслаждением он взял бы ее за хвост и отбил несколькими размашистыми ударами о край стола, как мужики отбивают воблу. Но положение обязывало любить меньшого братца возлюбленной, ибо именно через него он мог подобрать ключ к ее сердцу.

Жабра был искренне удивлен, что столь сильный, уважаемый в народе человек вдруг стал его лучшим другом. Как-то раз он нагнал Жабру после школы, когда тот шел, балансируя на краю бордюра, и – вопреки его предположению, что сейчас его будут снова бить и мучить – солидно и взросло с ним заговорил.

Он рассказал Жабре, откуда и как появляются дети и подтвердил мою сентенцию о том, что мать и отец Жабры безусловно ебались, не ощущая, в отличие от меня, за собой никакого греха. Жабра согласно и страстно кивал, слушая. На меня вот обиделся месяца три назад, а Либерзон – это другое совсем.

Так обычно бывает с женщинами. Тебя не слушает, возражает, кривляется, но – когда другой скажет ей то же самое – рот распахнет от восторга. Слабы мы все, несовершенны и отвратительны.

Жабра признался Либерзону в том, что собирает марки. Либерзон екнул своим влюбленным сердцем: он и не мыслил, что цель будет достигнута столь быстро. Уже через несколько минут он сидел с малышом в комнате, держа на коленях жалкий его альбом, а Жабра-девушка заваривала на кухне чай. Отец и мачеха, разумеется, были на работе – где ж им быть еще?

Мысли ее путались, женским своим чутьем она понимала, что не марки пришел сюда смотреть этот курчавый и красногубый, глазастый и жгучий… Неужели всё, наконец, случится? – думала она, надевая на чайник тряпичную куклу-теплодержалку в широком сиреневом сарафане и почему-то вспоминая маму. Ах, да! Было у мамы когда-то такое платье: отец выбросил его на свалку вместе со всеми другими вещами. Да, пусть и останется теплодержалка как маленький домашний памятник маме. Жгучий и глазастый, красногубый и курчавый навсегда заберет ее из этого дома.