Три четверти тона
Шрифт:
Лешин водитель послушно приезжал за нужными бумагами…
Терапия быстро титровалась на ходу. Все результаты инструментального обследования говорили об одном: дед очень хочет жить. Вопреки всем прогнозам, стандартам и рекомендациям.
В день операции страх и совесть начали свою уверенную и беспощадную грызню: «Ты дура. Непроходимая. Ты должна была убедить Лешу, что сделать ничего нельзя. Дед умрет на операционном столе или в реанимации после операции. Леша напьется от горя и разобьется на машине. Егоров сильно расстроится. И во всем этом будешь виновата именно ты! Потому что, как всегда, влезла в историю, в
Совесть и страх пели дуэтом, как Полина и Лиза в «Пиковой даме».
Дед очень хотел жить. Он сам выбрал операцию, хотя ему объяснили, что риск осложнений высокий. И теперь он молча ехал в операционную, потому что не хотел больше ждать.
Его сын Леша хотел напиться и не мог, потому что настоящим мужикам не положено этого делать в больнице в самый ответственный момент.
Я хотела напиться и не могла, потому что вообще пью очень мало и находилась в больнице. Потому что я там работаю.
Чего хотел профессор Вячеслав Иванович Егоров, я не знаю, но он был занят делом. И напиваться явно не собирался. На мой вопрос: «Как дела? Были ли осложнения?» – он ответил: «По вашей части все прошло ровно. Но мы прогнозируем, готовимся». Вечером Леша устало уехал домой на такси под мое настойчивое: «Выбирай: такси или Полина! Сам за руль не смей садиться!»
На третьи сутки дед ушел в отказ и не захотел бриться. На слова сына: «А Анна Сергеевна велела тебя побрить!» – он покорно сел в кровати и глаза его заблестели:
– А во сколько она приедет?
Через неделю все выдохнули. Включая буфетчицу, которая восхищенно смотрела, как Владимир Алексеевич с аппетитом уминает в больничной столовке очередную тарелку с едой и небрежно косится на стоящего в дверях Лешу:
– Представляешь, Леха… Впервые за последние годы я чувствую вкус еды!
Дед выписался. Леша озабоченно спрашивал меня, какая машина у Егорова.
Я поговорила со своей коллегой Наташей Плаксиной:
– Ты не знаешь, какая у него машина?
– Знаю. И его летняя резина хранится в нашем гараже…
Я отписалась Леше. Его мгновенный ответ насмешил и напугал меня по-настоящему:
– У нее в гараже? Прекрасно! И ключ от гаража можешь достать?! Хотя можно и без ключа, подберем отмычку. Пусть Наталья даст нам фотку кода резины, я куплю такую же новую. Он обрадуется!
– Да ты что?! Нет, конечно!
Дома пианино привычно низко строило гармонию Седьмого вальса Шопена. На три четверти тона ниже, чем нужно. Неправильно и не по камертону. Строило так, что с ним абсолютно невозможно сыграть в четыре руки на другом рояле, которого нет и никогда не будет в гостиной.
За ужином я изумленно рассказала историю про гараж. И с еще большим удивлением увидела спокойную мужскую реакцию в ответ:
– Лучше ключ, конечно. А то вломимся в чужой гараж и оставим кому-то в подарок новую резину!
– Что значит «вломимся»?! Ты о чем? Вы что, с ума сошли? Он же испугается!
– Почему это?
– Он оперирует. И очень устает! И решит, что купил новую резину и забыл про эту покупку! И будет переживать,
что чокнулся!– Да ладно тебе. Просто ключ надежнее, конечно.
– Вы авантюристы! Самые настоящие! Оба! Но я – нормальная. Даже не думайте: адрес гаража я вам не скажу!
– Анечка… Тебе обидно, что мы не берем тебя с собой? Ну хочешь, возьмем, постоишь на шухере?
В голове легко всплыл монолог Ипполита из «Иронии судьбы»: «В нас пропал дух авантюризма! Мы перестали лазить в окна к любимым женщинам!»
Через три месяца Леша с женой Полиной слушали Седьмой вальс Шопена в нашей гостиной:
– …пианино сделано давно, судя по каталогу – между 1895-м и 1910 годом. Строй придется регулярно поддерживать. Ему очень требуется большой ремонт, и оно нестандартно настроено. Ниже, чем должно быть по камертону. Но я не жалею, что мы забрали его себе. Звук очень приятный. Хотя и неправильный…
Секс – наша работа
– Слушай, помоги с переводом моему ребенку, а! Чё-то не идет у меня!
Так мы с Сережкой Шорниковым много лет назад начали одно из ночных дежурств. Серега дежурил тогда в реанимации, а я – в отделении ИБС. Оба отделения были полупустыми, и мы с удовольствием погрузились в английский для Cережкиного сына, взяв себе по зеленому яблоку.
Вечер выдался спокойным: Сережку не вызвали вообще, а меня только один раз выдернул из ординаторской депрессивный пожилой джентльмен с просьбой дать слабительное. Перевод был кривым, мы с Сережкой уставшими, а Сережкин сын жалобно уточнял нам по телефону английские темы и времена, которые они уже успели пройти в школе.
За несколько часов мы вдвоем с Серегой смолотили десяток зеленых яблок, банку шпрот, пакет овсяного печенья и по тарелке больничных макарон, после чего приуныли. Потому что куража над детским текстом так и не случилось и перевод шел тяжело. К полуночи меня вызвала в коридор дежурная сестра Татьяна, которая осторожно спросила:
– А-а-а… Сергей Борисович уйдет к себе или здесь останется?
Спящие где-то внутри головы маленькие чертики осторожно присели в кровати.
– Конечно, останется! А что?
– Ну мне же нужно закрыть дверь в отделение … А он совсем до утра останется?
Чертики подпрыгнули и легко заплясали, отбивая такт хвостами:
– Ну конечно, до утра!
Давясь от смеха, я вернулась в ординаторскую. Серега бился над дурацкой идиомой, пытаясь ее победить:
– Ты чего ржешь?
– Не-не, все отлично! Будешь еще чай?
– Ага, давай!
Перевод сразу пошел живее. Мы победили, что сумели, в детском тексте, и Серега ушел спать к себе, заботливо прокрадываясь мимо двери сестринской.
Ночь прошла без единого вызова, а наутро Танька осторожно постучала в дверь ординаторской. И искренне удивилась, найдя меня там одну.
Так я впервые обнаружила удивительную вещь: спящие внутри моей головы чертики делают реальность вокруг меня необыкновенно легкой.
Шли годы. Репутация не складывалась: работа и секс никак не пересекались. И чертики в моей голове годами дремали, почти не просыпаясь.
– Дорогая, тематика от пупка до коленки – это не твое, – авторитетно заявлял мой друг Максим Бабаев, читая рассказ о том, как я случайно ворвалась в мужскую душевую в бассейне.