Три цвета отражений

Приставали к нему родичи тех, кто с ним ушёл – где наши-то? Отвечал разное – тот татями у Хвалынского моря убит, другой о весне придёт, ждите.

– За убитых я в ответе, – поклонился он людям. – Сколько с меня спросите, отдам золотом.

И сундучок открыл. Что там было!..

Ходили его след смотреть. От стены града – как пропахано, в двух стрелищах след прервался, сплошь снежное поле, ровнина. Спрашивали градскую стражу – как вышел, откуда?

– Никак, – отвечали. – При ясном небе пронеслась метель, склубилась и вихрем осела, тут его и завидели. А метель улетела, цветом вроде пепла.

Долю в княжью казну, на церкви, родичам убитых отец раздавал в спешности, будто избавиться хотел от злата… или от расспросов. Нас едва расцеловал – губы холодные, руки ледяные, в глазах пусто. Собрал нас под вечер к себе, а у ворот люд шумел, спорил и восклицал нелепое. Челядинцы следили, чтоб поджога не было. Народ смирен, но нравом, как туча – в грозу всё наружу выйдет, и доброе, и самое дурное.

– Дочери мои… – сумел он сказать, а после заплакал. – Грешен перед вами – не забыть, не замолить греха…

Слово за словом, через силу, поведал он о своём пути и о зароке, данном зверю-человеку. Из-за пазухи достал цветок-камень – кажется, уголь горящий из печи, а не жжётся, тяжёл и руку студит.

– Не выдайте, родимые.

– Цветок один, – сказала Марья, – для одной взял, одной вёз. Кому? Она пусть и служит за отцов долг. Я – значит, я, а коли другая – то другая.

Людское сердце – потёмки. Свидетелей их договора с зверем-человеком не было; которая не люба – ту и назовёт.

Назвал меня.

Я ревела ночь и день, и ещё ночь. Подниму глаза, увижу стены, чьё-нибудь лицо – и опять реветь. Между слезами – и со слезами вместе – молилась, как исступлённая, в крик. И Марья, и Пелагея, и нянюшка, и даже чернавка Рада – все со мной слёзы лили, а приданое собирать не забывали, как полагается.

Замуж? за кого? за нелюдя степного и заморского?!..

– И замужем живут, – уговаривала Марья, – и хорошо бывает.

Хотела в колодезь кинуться, но передумала – страшно в студёной воде тонуть. Задавиться бы не дали, глаз да глаз – так стерегли, и всё начитывали, как Третьяк:

– За батюшка родного, Уленька, сам Бог велел пострадать! Ты не в своей воле, он тебя родил, вот и послужи, отдай долг дочерний.

Но косу расплести я им не дала. Сама расплету, когда час придёт.

Пятого дня ввечеру вывели меня под руки на двор, следом Жук и Волк несли сундуки. Стоять я не могла, на сундук села. Отец снял с пальца волосяное кольцо, одел его мне. Тихо было, и в тишине надо мной закружилась метель. Дальше я не помню.

Очнулась в хоромине без окон, низкий потолок – как небосвод. В шубе жарко, а снять её боязно – как в чужом доме раздеваться? Но страшно или не страшно, а обычай справлять надо; я встала и поклонилась на стороны, с дрожью ожидая, как из-под стены зверь выскочит.

– Здравствуй, господин мой, на долгие лета.

Слова растаяли в беззвучии, в ответ ничего, но на стене бегучим огнём написалось – буквицы вспыхивали и тускнели, ровно кто лучиной их выводил:

«Не господин я тебе, а послушный раб. Приказывай мне, и всё будет исполнено».

Писано было с огрехами; Третьяк за такую писанину не похвалил бы, но суть я поняла, и на сердце малость потеплело. Может, и зверь это, но вежество знает, и даже умалить себя готов, чтоб гостью не обидеть.

Нет, если грамоте знает – не зверь. Зверь и умён, а не смыслен, речи не ведёт, тем паче буквиц не выводит. На что уж медведь лобаст, но аз-буки не скажет.

Значит – человек. С человеком сжиться всяко можно, даже, говорят, с половчанином. И всё равно жуть. Буквы огненные, хоромы круглые, свет без огня… Ну как и голоса людского впредь не услышу? И церква есть ли тут?

Нахлынуло на меня, я в плач. Слышу, как буквы с шорохом пишутся, а взглянуть ни сил, ни охоты нет. Отдали замуж в чужедальнюю, незнаемую сторону!..

Когда Ульяна впервые попросила Саргиза показаться ей, я вспомнила его просьбу, обращённую ко мне – «Царевна, дай себя увидеть». Увы, я не могла исполнить этого. Моя внешность осталась за гранью, разделяющей варианты бытия. Здесь я была не больше, чем иудейский руах – дух, то есть сила, наделённая волей и разумом. Подчинённые мне предметы, те неживые существа, которых Саргиз называл нитями, метелью или тучами царевны, ничуть не отражали моей сущности, во всяком случае – не более, чем рык отражает цвет и фактуру шерсти льва.

Саргиз полагал, что телесно я живу в северном куполе, в Доме Говорящих Стен, но он давно свыкся с тем, что меня можно слышать и говорить со мной всюду. Не удивительно – он был наполнен чувствительными, питающими и преобразующими нитями.

Я с горечью думала о том, что вскоре оставлю его. Разве могла я помыслить, что стану сожалеть о расставании, когда падающей звездой обрушилась в этот юный и тёмный мир, крича от муки и обиды?

Я помню всё.

Я не обязана была рассказывать Саргизу о своём прошлом, но надо было, чтоб он соотнёс мою судьбу с привычными ему понятиями – ему так легче. Позже я поняла, что в мире Саргиза мне есть с кем себя сравнить – миниатюрные существа, называемые пчёлами, обладали иерархической структурой, сходной с обществом, из которого меня…

Нет, разумеется, общего у нас и пчёл мало. Но это сходство – принципиальное; семья выдвигает из своей среды личности, способные рождать и править. Раздел семьи, связанные с этим споры, конфликты…

…наконец, битвы.

Старая царица приметила меня раньше, чем я вошла в силу. Круг моих сторонников был невелик, а я – слишком слаба; это определило исход сражения. Старухе хватило пяти боевых накопителей, чтобы исторгнуть меня из мира.

В культуре мира Саргиза есть описательный чувственный жанр «хождение по мукам»; это близко нашим «историям отверженных», с той разницей, что мы повествуем не о наблюдаемых, а о лично пережитых страданиях. Когда-нибудь и я внесу свой вклад в этот свод печалей и терзаний. Когда вернусь. Если вернусь.

Я нетерпелива? может быть. Каждый раз, почуяв слабину в толще смещающихся пространственных слоёв, я рассчитывала прыжок, который приведёт меня домой. Просто так, без какой-либо надежды, но страстно.

Не сразу я приступила к сборам в дорогу.

Я упала в области, называемой Мавераннахр или Согд, и некоторое время стягивалась во взрывной кратер, что возник при моём падении. Тогда мне не было дела до жителей мира; я торопливо преобразовывала грунт, формировала трубки в поисках воды и строила систему самозащиты, пока не уяснила, что бояться здесь некого.

Саргиз сам пришёл ко мне, влекомый любознательностью. Стремление знать – верный признак незаурядной личности; я и сама такая.

Нуждалась ли я в помощнике? видимо, да. И обдумывать, и воплощать задуманное самой – непривычный труд. Управление метелью отнимало много времени, хотя я смогла изготовить несколько несложных устройств, запоминавших мысли и отдающих тучам приказы. Но для точных действий требовался настоящий и верный мне разум.

Я обещала Саргизу долголетие, неуязвимость и огромные возможности познания. Как ни странно, он долго сомневался. Ему казалось, что мои дары лишат его возможности бесконечно наслаждаться после того, как он умрёт; согласитесь, что в этом заложено неразрешимое противоречие – наслаждение после смерти!.. Я заверила его, что не покушаюсь ни на какую часть его естества.