Три цвета отражений

Хмурая тень так и не сошла с отца, даже когда глаза слезой отрадной заблестели. Прижал меня к сердцу, я на его плече всплакнула.

– Косятся все, – жаловалась я ему. – Иные вслед отплёвываются, шепчут: «Опоганилась, с пеплом по ветру летала». Разве я для себя? И слова кричат всякие, издали…

– Поживи с нами, побудь подольше, – утешал батюшка. – А то и… подумай. Ты невеста завидная, наш дом крепок; что тебе этот Сергий мохнатый в пустой степи? Ты у него отбыла, отслужила. Он срок не назначил, сам отпустил в Курск – значит, за мою вину ты рассчиталась. Вот и живи!

А у реки смех слышен, голоса задорные. Земля в зелени, лес шумит весело. Молодцы у ворот покрикивают, запевают: «Красно солнце сидит в тереме».

Или жизнь моя кончилась? Прикрою глаза и вспоминаю – глиняные склоны, песчаные волны, саксаул, и ветер воет над водокачной башней, а вдали гикают огузы, как вихорь проносясь в объезд Гульмазара с воплем «Ашшайтан!». Я пью кобылье молоко, у ног Рада с шитьвом, а на суфе рядом сидит…

– Не покинь меня, Ульяна.

– Мне б батюшку повидать, хвор он.

Длинно вздохнул Саргиз, зажмурив жёлтые глаза. На когтистом тёмном пальце из редкой шерсти само собой свилось плетёное кольцо с блеском.

– Надень, когда вспомнишь меня. Я не держу, но знай – без тебя не проживу.

Кольцо было увязано в платок, платок – в другой, весь свёрток – в ларце, ларец – на дне сундука, сундук – в клети под замком.

Молодцы дождались меня; взошло им солнышко. Ничего зазорного я на уме не держала – петь хотелось, гулять и с людьми говорить. Один вечер, два – а там и счёт пропал. Клеть, где сундук, я обходила, отвернувшись: «Не пора! Нет, не сейчас! ещё вечерочек!..» Но трудно было сделать шаг, чтобы его не вспомнить; не могла забыть – хоть и старалась.

Вот и лист на дереве зажелтел. Урожай пришёл, игры и пляски. Русин, сын Богдана, ко мне всё ближе прижимался, кровь в голове шумела.

Раз в ночь так томно стало, что не знала – воды ли испить, закричать ли; вышла на крыльцо – и ахнула: поперёк луны без ветра несётся хлопьями чёрный снег. И ко мне. Не успела в дом вбежать – снежный столп встал передо мной, без рта заговорил:

– Я царевна Метель, госпожа Саргиза. Мой срок на земле окончен, я ухожу. Поспеши к Саргизу, ибо он остаётся один. Он одиночества не вынесет.

И, пошелестев, голос прибавил:

– Вспомни, девушка, что он любил тебя. Если забудешь его доброту – не будет тебе впредь ни полного счастья, ни безмятежной радости. Хоть бы ты жила сотню лет, его смерть останется на тебе.

Завертелась метель, ушла в вышину, к полной луне.

Все шесть накопителей сверкали, как застывшие молнии; стержни их отвердели и накалились. Поток, пролагающий путь сквозь подвижные пласты пространств, белым лучом поднимался в зенит, и кочевники, видя его, падали ниц, а звездочёты магометанских владык торопливо писали об увиденном в ночном небе. Я покидала свои укрытия, и земля подрагивала, как бы с неохотой отпуская из недр моё зыбкое, неосязаемое тело, впервые за многие годы явленное миру – но некому было провожать меня, кроме стоящего на коленях Саргиза.

– Уходи подальше, – просила я его, – тебе нельзя быть здесь.

– Нет, царевна, – упрямо покачал он головой, – я заслужил право видеть тебя. Я был рядом с тобой всё время твоего изгнания. Я заботился о тебе, я помогал тебе – неужели этого мало, чтобы оказать тебе почести при расставании?

Но я знала, что им руководит иное чувство – желание умереть, торжествуя при виде моего освобождения, чтобы кончина была радостной, чтобы жизнь не продолжалась бессмысленно в одинокой пустоте, в безмолвной тьме, в сознании своей ненужности. Как я могла достойно отблагодарить его, добровольно посвятившего мне долгие годы своей единственной жизни, отказавшегося ради меня от родни и близких?..

Я обратилась к Ульяне – найти её было нетрудно, зная маршруты туч. Я не могла привести её насильно – так людей не сближают, кроме горя это ничего не принесёт. Но свойства людей мне известны. Их память сильна и ярка. Невозможно, чтобы она забыла его! Даже если она откажется, память не даст ей прожить в покое. Я искренне надеялась, что она возвратится, но пришло время покинуть мир Саргиза, а её всё не было.

Башня рухнула, поднимая клубы глиняной пыли; моё тело зависло над развалинами; от напряжения, вызванного проходящей сквозь тело силой, я плохо различала окружающее, но старалась видеть Саргиза – его фигурка терялась в мятущейся пыли, в расходящихся от осевого луча потоках горячего ветра.

Я рванулась по лучу, увлекая за собой обломки, пыль и гарь; воздух сгорал на мне и срывался вниз языками пламени. По достижении пороговой скорости я перестала ощущать бешеный жар оболочки – меня объял абсолютный холод межзвёздных просторов.

Прощай, Саргиз.

Если мне суждена победа в моём жестоком мире, я вернусь, чтобы почтить память о тебе, друг мой, ласковый друг.

Я не узнала Гульмазара. Казалось, здесь бушевал пожар – хотя здесь было нечему гореть, кроме моей рухляди и постели на моей суфе. Башни не было; купола обожжены, всюду валялась осколки закалённой глины.

Но кто-то управлял тучей, что принесла меня сюда?..

– Саргиз! – позвала я. – Это я, Ульяна! Я вернулась!

Ни звука в ответ.

Я побежала к западному куполу. Меньшие купола были открыты, внутри пусто; чёрный мох полёг, цветы-камни потускнели и погасли.

– Саргиз!!

Тишина. Я позвала ещё раз, и ещё, уже с отчаянием.

Подбегая к восточному куполу, я осеклась на бегу и вскрикнула – то, что я посчитала большим обломком глиняной стены, был Саргиз.

Он лежал лицом вниз; голова его, лохматая и опалённая, покоилась между локтями, а в руках, сомкнутых над головой, огневел тот цветок-камень, что принесла я.

Я вцепилась в его плечи, стала трясти в безумии, с каждым мигом всё яснее ощущая, какой он холодный, тяжёлый, безжизненный, и закричала, словно крик мог что-то изменить:

– Ты встань, пробудись, мой сердечный друг, я люблю тебя как жениха желанного!

Шерсть отходила клочьями и вязла в пальцах; я опомнилась, поняв, что с шерстью отдираю и коросту омертвевшей плоти, будто с дерева – отжившее, иссохшее корьё. Под толстыми, покоробившимися слоями ороговевшей кожуры забелела человечья кожа. Вмиг стало видно, будто я прозрела от давнишней слепоты – страхолюдное обличие Саргиза лишь снаружи, как на ряженом, на скоморохе – козья шкура и рогатая личина! Перестав голосить, я с ожесточением принялась срывать обманные покровы, трещавшие под руками и тянувшиеся на изломах войлочными волоконцами. Эти волокна, как нитчатые черви, кое-где казались въевшимися в кожу.

Остановилась я, заметив, что на месте иных вырванных нитей выступили капли живой крови. Тут и Саргиз, наполовину очищенный от шкуры зверя, застонал и пошевелился.

Полностью он высвободился к закату; тогда я увидела его настоящее лицо.

Пятнадцать из каждых ста нитей остались во мне.

Подарок царевны был невелик, но дорог, много дороже, чем слиток чистого золота – агатовый шар величиной чуть меньше пяди, каменно увесистый и нерушимо крепкий, как и всё цельное, что она изготовляла. Таких камней она сделала семь; в них, как в книгах, были запечатлены её приказы, и тот, кто владел камнем и знал, как им распоряжаться, мог велеть тучам и нитям исполнить тот или иной приказ.