Три этажа

Я сейчас скажу тебе кое-что, что тебе не понравится, но мне все равно: в каком-то смысле нам было бы легче, если бы то, что случилось, случилось бы с Яэль. С ней все просто: когда ей грустно, она плачет, когда что-то не по ней – ложится на пол и вопит. Офри никогда не орет. Она переваривает информацию. Обдумывает ее. Взвешивает про себя все за и против. Ты понятия не имеешь, что творится у нее в душе. Иногда после долгого размышления она роняет несколько точных слов. А потом снова погружается в себя и свои мысли, точно фиксируя все, что происходит вокруг. Девочка-радар, точно тебе говорю. Еще совсем маленькой она предчувствовала наши с Айелет стычки, по тому, как менялась энергетика в комнате, вставала между нами и говорила: «Папа, не ссорьтесь».

Она первая поняла, что с Германом что-то неладно. Еще до Рут. В один прекрасный день она вернулась от них и сказала:

– Герман сломался.

Что значит: сломался? Он все забывает. Что – все? Куда положил свои очки, где выход в сад, как его зовут.

– Может, он играет с тобой, Офрики? Может, это просто игра?

– Нет, папа, он сломался.

Несколько дней спустя они вечером постучались к нам в дверь. Оба. Герман направился прямо к Офри, попросил его чмокнуть, а потом опустился на четвереньки, чтобы покатать ее на спине по гостиной. Рут вручила Айелет тарелку с ломтиками своего мраморного пирога и спросила, можно ли воспользоваться нашим факсом. Они время от времени пользовались нашим факсом или просили Айелет помочь им со стареньким компьютером, который у них то и дело зависал. А мы просили у них молока. Или яиц. Или лука. У нас ведь здесь не то что у вас там, в Тель-Авиве, нет магазинов, открытых круглые сутки, и, если у тебя вышла томатная паста для шакшуки, значит, не будет и шакшуки. Иногда и у них вдруг кончались масло или сахар. Хотя не так часто, как у нас. Не сказать чтобы между нами установился равноценный обмен, но мы об этом никогда не задумывались. Наоборот. Говорили себе, что в этом-то и прелесть. Делимся по-соседски, как в былые времена, когда люди еще не были такими материалистами. Мало того: в последние несколько лет, стоило нам задуматься о переезде в квартиру побольше, чтобы у девочек было по своей комнате, а у Айелет – нормальный рабочий кабинет, один из нас обязательно возражал: как же мы без Германа и Рут? На этом все и кончалось.

Так вот, в тот день Рут пришла отправить факс, но не направилась прямиком к рабочему уголку, а остановилась на пороге. Ее волосы, обычно схваченные в конский хвост, были взлохмачены. Она запустила в них пальцы и тихо сказала:

– С Германом что-то творится. Что-то странное. Вчера возвращаюсь с работы, а он бродит по улице и спрашивает у прохожих, где он живет.

Айелет предложила ей присесть и выпить. Рут вздохнула и опустилась в кресло. Герман продолжал скакать с Офри по гостиной. Я взял Яэль на руки, чтобы Айелет могла приготовить Рут кофе с молоком.

Рут сказала:

– Плохо, что он целыми днями сидит один дома.

– Да, – согласилась Айелет. – Это с ума можно сойти, весь день в четырех стенах.

– Точно, – подтвердил я. – По себе знаю. Пока работал на фрилансе, не знал уже, куда деваться.

– Что же мне делать? – спросила Рут. – Я не могу бросить преподавание, на одну его пенсию мы не проживем.

– Скажите, пожалуйста, – спросил я, – а мы вам, случайно, денег не задолжали?

Тем временем Герман уселся на диван и стал подбрасывать Офри на коленях, напевая: «Хоп-хоп, райтер» – это у йеков популярная детская потешка, что-то вроде «Ехали мы, ехали». Она вскрикивала от удовольствия. А я подумал, что она для таких забав, пожалуй, великовата.

Великовата, чтобы сидеть у него на коленях и чтобы он держал ее за попу.

– Оставьте эти глупости, – сказала Рут. – Заплатите, когда сможете. Для Германа ваша девочка – источник радости. А это сейчас самое главное.

Айелет сказала:

– Пейте кофе!

Рут сделала глоток и продолжила:

– Он был самым красивым парнем в кибуце. Эти глаза! Серо-голубые. Как у кота. И уже израильский загар. Я была новенькая. Прямо с парохода. Когда тамошние заметили, что я глаз с него не свожу, меня предупредили: он меняет девушек как перчатки. И интересует его в девушках только одно.

Но мне было до лампочки, что говорят про Германа. Я думала: «Это потому, что он еще не знаком со мной!»

– И вы оказались правы? – улыбнулась Айелет. Рут очень серьезно посмотрела на Германа и Офри и сказала:

– И да, и нет. – Она помолчала, отхлебнула кофе и снова провела по волосам своими длинными пальцами пианистки.

Айелет сказала:

– Если понадобится помощь, мы тут, рядом.

– Правда, не стесняйтесь, – добавил я.

– Спасибо вам, – сказала Рут. – Вы на самом деле прекрасные соседи.

Ночью я сказал Айелет:

– Все, хватит. Больше нельзя оставлять Офри одну с Германом.

– Ты прав, – согласилась Айелет. – Кстати, надо с ними расплатиться. Не дело, что мы так с этим тянем. У тебя наличные есть? Нет? Можешь завтра снять? Сколько мы им задолжали?

– Не знаю точно, но много, шестьсот или семьсот. Ладно, сниму тысячу.

Никакой тысячи я на следующий день не снял. Даже пятидесяти шекелей не снял.

Неделю спустя мы еще дважды оставляли Офри у семейства Вольф.

Оба раза – когда возили Яэль на консультацию в детскую больницу «Шнайдер». И оба раза Рут была дома. Оба раза, вернувшись и обняв Офри, мы не заметили ничего необычного. Она снова рассказывала нам о причудах Германа: в яичницу с колбасой он вместо соли положил сахар и пытался включить телевизор с помощью пульта от кондиционера. Она рассказывала все это с горящими глазами. Оказывается, Герман сумел убедить ее в том, что это такая игра, в которой у нее, хоть она и ребенок, своя важная роль: напоминать ему, где что лежит, приносить нужный пульт, показывать, какие цветы в горшках пора полить, сообщать, какой сегодня день недели.

Айелет сказала мне:

– She is so innocent, smart and innocent [1] .

– Soon she won’t be innocent anymore. It is just a matter of time [2] , – ответил я.

Айелет – ей палец в рот не клади! – тут же поняла, что сейчас я снова заведу разговор о том, что хорошо бы нам завести еще одного ребенка, и отрубила:

– Даже думать забудь, Арнон. Если, конечно, ты сам не забеременеешь.

– English, baby, English, – призвал ее я.

1

Она так невинна, умна и невинна (англ.).

2

Скоро она перестанет быть такой уж невинной. Это только вопрос времени (англ.).

– Мама и папа, вы что? Мужчины не бывают беременными! – подала голос Офри.

– Офри, как ты с нами разговариваешь? Я тебе не подружка все-таки, – возмутилась Айелет.

– Почему ты все время на меня сердишься? – спросила Офри. – Что я такого сделала?

– She is right, you know [3] … – начал я, но Айелет меня оборвала:

– А ты не вмешивайся!

У Айелет с Офри сложные отношения. С самого начала так повелось. Ну, может, кроме первого года, когда Айелет еще кормила Офри грудью. Но как только Офри отняли от груди и она заговорила, между ними как будто кошка пробежала. Вот они воркуют, словно две голубки, и вдруг – бац! – выпустили коготки. О том, на чьей стороне будет победа, вопрос даже не стоит. Офри сильная, очень сильная, но против Айелет ей не устоять – как устоять против прущего на тебя танка? Айелет называет это «ставить границы». Ребенок должен понимать, что ему можно, а чего нельзя. Но я с самого начала чувствовал, что тут кроется нечто большее. В том, как она с ней разговаривала, проскальзывала злоба. Словно пчелиное жало, замаскированное медом. Вот, например, ей ничего не стоит сказать дочери: «Смотри, сколько у Яэль подружек! А ты целый день валяешься на диване со своими книжками. Неужели тебе не обидно, моя милая?» Или: «Надеюсь, до завтра тебе хватит времени решить, что ты наденешь, красавица?» Или: «Вся вселенная у твоих ног, Офри! Вся вселенная! Ты вообще слушаешь, когда я с тобой разговариваю?» Даже в ласковых прозвищах, которыми она награждала Офри, – Звездочка, Фантазерка, Молчунья – да в них больше ехидства, чем ласки.

3

Знаешь, а ведь она права… (англ.)

Иногда, когда она поздно возвращалась с работы, а Офри вела себя как-то не так, вызывающе, как ей казалось, или просто была погружена в себя и не отвечала ей, она могла сорваться по-настоящему и заявить дочери: «Я терплю твои выходки потому, что я твоя мать, но не думай, что кто-нибудь другой простит тебе такое поведение». А однажды – клянусь, я слышал это своими ушами – она сказала: «Чем я провинилась перед Господом, за что мне такое наказание?»

Но главное даже не в том, что именно она говорила, а в том, каким тоном она это говорила. Ядовитым. Безжалостным. Почему они так друг к другу относились? Не знаю. Офри по натуре медлительная, пожалуй склонная к созерцанию. Иной раз она и правда не слышит, что к ней обращаются. Когда ее подгоняют, она упирается и делает назло. Напротив, Айелет – огонь. Она не выносит тех, кто за ней не поспевает. Ее собственная мать с ней не церемонилась. Возможно, это на нее повлияло. Когда Айелет была маленькой, мать ее лупила. А жили они в фешенебельном Рамат-Авиве, представляешь? Не в каком-нибудь там задрипанном Лоде. В фешенебельном Рамат-Авиве! И мать лупила ее ремнем и била по рукам линейкой. Она росла без отца, и некому было ее защитить. Кстати говоря, это лишний раз доказывает, что мы никогда не знаем, что творится у людей за закрытыми дверями. До рождения Яэль мы с Айелет без конца ссорились по поводу Офри и ее воспитания. Айелет утверждала, что я ее порчу. Я возражал: «Да где я ее порчу? Она – идеальный ребенок, не ребенок, а ангел». После того как в семье появилась Яэль, ситуация слегка уравновесилась. Стол на четырех ножках устойчивее. Но я все равно считал, что обязан быть рядом с Офри и защищать ее. Чтобы ей не слишком доставалось от Айелет. Чтобы та не нанесла ей неизлечимой травмы.