Три месяца, две недели и один день

— Нет, всё как раз наоборот. Сложно тогда, когда сдаёшь экзамен, и ограничиться односложным предложением ни за что не получится, потому что необходимо дать развёрнутое пояснение. Здесь же всё просто. Есть лишь два варианта. Но ты даже не можешь признаться в своём решении самой себе. У тебя нет совести. Ты думаешь, я твой мальчик на побегушках, который обязан выслушивать всё это и, чуть что, являться по первому твоему зову? Я открыт для тебя. Всё, что тебе нужно, это просто признать, что я тебе нужен, или же сказать, что я зря теряю время.

— Я не могу сказать. Не сейчас. Но я могу войти, или ты так и будешь держать меня на пороге?

— Тебе лучше уйти, Оливия, — не дослушав, перебиваю её я, потому что, скорее всего, услышал всё, что мне было нужно. Всё равно что ответ. Уклончивый, но если углубиться, то, наверное, отрицательный. Я могу и сам его додумать, раз уж она решила предоставить простор для моего воображения. После того, как закрою дверь и расслаблю правую ладонь, так и не отпустившую дверную ручку и сжавшуюся в кулак, что уже нарушило правильную циркуляцию крови и заставляет меня мучиться от колющих ощущений в кисти. На мгновение во мне даже вспыхивает желание отнять левую руку от проёма, который она загораживает, чтобы Лив увидела пустое место там, где ещё недавно было кольцо, лишь бы переключиться на что-то другое и тем самым отвлечься от горькой боли физического происхождения, но я так не делаю. Нам ещё предстоит относительно долгий совместный путь до наступления предполагаемой даты. Да и сами роды тоже. А этот ребёнок должен жить. И вообще вдруг я переоцениваю отстранённость его матери и её масштабы?

— Ты меня прогоняешь? — словно не веря услышанному, задаётся вопросом Оливия, и я так хочу ответить сухим, сдержанным, бесчувственным и коротким «да», но понимаю, что не прощу этого себе и что не могу позволить ей поехать в клинику самостоятельно. Я должен контролировать всё то, что творится с моим сыном, чтобы, если она снова решит утаить какое-нибудь недомогание, ей это просто-напросто не удалось.

— Я вызову тебе такси. Подожди его на террасе.

— Но ты ведь поедешь со мной? — странным тоном спрашивает она, будто хочет, чтобы я поехал. Или же, ощущая безысходность, это я просто считаю, что у неё есть соответствующее желание?

— Я подумаю, — и я закрываю дверь, понимая, в действительности у меня не так уж много времени на то, чтобы одеться и привести себя в относительное чувство.

Глава двадцатая

Настоящим я, Оливия Мари Картер, в девичестве Браун, добровольно и безусловно отказываюсь от родительских прав в отношении своего сына и выражаю согласие на лишение меня родительских прав и передачу единоличной опеки над ним в руки Дерека Энтони Картера, его отца и своего бывшего мужа.

Я понимаю, что я не могу отменить этот отказ после утверждающего его или каким-либо иным образом прекращающего мои родительские права на моего ребёнка судебного решения. Даже в том случае, если решение суда их не прекратит, я отдаю себе отчёт в том, что данное волеизъявление отмене не подлежит.

Родительские права отца указанного ребёнка Дерека Картера сохраняются в полном объёме.

Я прочитала и поняла вышеизложенное, подписываю это свободно и осмысленно и даю гарантию, что после рождения ребёнка подпишу и аналогичный документ, но уже с именем ребёнка и датой его появления на свет.

Прошу судебные органы рассматривать дела в моё отсутствие.

Лос-Анджелес, двадцатое ноября две тысячи девятнадцатого года.

Оливия Картер

— Мистер Картер.

— Она всё подписала?

— Нет, сэр. В смысле пока ещё нет. Миссис Картер, то есть мисс Браун хочет сначала с вами поговорить.

— Любопытно, что она ответит, если я скажу, что у меня такого желания нет и в помине.

— Мне ей так и передать? — наверное, это было бы здорово. Подставить собственного адвоката под в некотором роде огонь, действительно велеть ему повторить мои слова, чтобы Оливия, сидя в кабинете, в котором на этот раз я предпочёл не появляться, осознала, что меня можно не ждать. Мне вполне хватило одной напряжённой процедуры, связанной с бумагами и межличностными отношениями. Я бы посмотрел, как ей это понравится, но мне не нужно, чтобы она вышла из себя. Чтобы не дай Бог почувствовала гнев и отказалась что-либо делать в моё отсутствие.

— Нет. Просто дайте ей трубку, — и покончим с этим раз и навсегда, чтобы я просто поехал на укороченную предматчевую тренировку, и меня ничто не отвлекало. Но всё равно оставить телефон дома, возможно, не такая уж и лишённая смысла идея. — Оливия.

— Ты видел этот текст? — конечно же, да. Причём неоднократно. Но в отношении этой женщины всё обстоит совершенно иначе. Я не звоню ей, не пишу, не устраиваю встреч и не прошу о них. Она словно заблокирована, и её это, очевидно, устраивает. То, что меня всё равно что нет. А мне и подавно хватило её три дня назад, когда я всё-таки, будь иногда проклята моя ответственность, не смог пропустить визит к врачу. Но сегодня она встречается с моим адвокатом. Что ж, придётся потерпеть. Голос, образ, слова, интонации, мысли в собственной голове.

— Я фактически его сформулировал, — безапелляционно заявляю я. — А что? Есть какие-то проблемы? Ты с чем-то не согласна?

— Нет, я только хочу убедиться, что понимаю всё верно.

— Так и есть. Для тебя же там не должно быть ничего нового. Твои слова просто заменены формальным языком. Ты должна лишь подписать, и тогда через два с небольшим месяца твоя каторга официально закончится. Человек, которого ты больше не уважаешь, навсегда оставит тебя в покое. Я вообще не понимаю, почему мы говорим об этом, хотя я тебя уже услышал. Или ты ещё не всё сказала? Есть желание что-то добавить?

— Нет.

— В любом случае я больше не могу играть в эту игру, Оливия, — я не в состоянии бесконечно долго спрашивать у неё прямо в лоб фактически о том, что она чувствует, пытаясь снять все оборонительные слои и докопаться до правды, да, завуалированными словами, но как ещё можно объяснить все мои вопросы? Если вы нормальный человек и способны открыться хоть кому-то, и вам при этом больно, что между вами что-то пошло не так, что вы теряете или уже потеряли его, но всё ещё можно вернуть, то однажды вы, скорее всего, скажете ему правду. Признаетесь в этой боли и своих страданиях, как бы тяжело и трудно, и, возможно, вопреки душе и убеждениям это не далось. Поменяйся мы местами, спроси меня она, я бы тут же так и сделал. Даже если придётся расплачиваться ещё большей болью из-за осознания всего содеянного. Многие из нас без преувеличения этого заслуживают. — Мне хочется жить дальше максимально спокойно, — настолько, насколько получится. В идеале так, будто её никогда не существовало, а мой ребёнок появился словно из ниоткуда, или его принёс аист. На начальном этапе просто освоить искусство не думать о некоторых вещах будет уже достаточно здорово.

— Конечно, — она соглашается вполне ровным и ни капли не дрожащим голосом, — ты, разумеется, прав.

— Тебя ведь не затруднит передать телефон обратному моему адвокату?

— Мистер Картер?

— У меня не будет возможности ответить на звонок, но напишите мне сообщение, когда она уйдёт.

— Да, сэр.

После я возвращаюсь к сборам и натягиваю толстовку на своё тело, но взгляд сам по себе перемещается к телефону, как только тот издаёт короткий, но громкий сигнал.

Мы всё оформили. Мисс Браун ушла.

Потому что только это она и умеет. Так, что скоро достигнет совершенного уровня мастерства и наверняка даже сможет преподавать эту науку всем желающим, у кого проблемы с выражением чувств, и кому проще сбежать, чем задавить в себе гордость, страх быть высмеянным или непонятым и всё такое прочее и наконец открыться. Но если все они предпочитают рано или поздно проснуться с пустотой в душе, которую нечем заполнить, и в состоянии тихого отчаяния, это их проблемы, а не окружающих людей, честно пытавшихся помочь. Мы же не можем вечно быть рядом с теми, кто нас не ценит, в ожидании того, чего никогда не случится? Уходя, надо уходить. А не прибегать обратно, как только одиночество станет уж слишком давящей и непомерной массой. Я вот своё уже отбегал.