Три минуты до катастрофы. Поединок.

Виктор не оставил учебника, пока не докопался, почему так получается. Целые ночи он просиживал над книгами о паровозе.

…Так было и перед тем злополучным днем. Он засиделся за «Историей локомотива» и лег спать только на рассвете. Утром его едва растолкали. Первые два урока была математика. Он совершенно не подготовился. Он не имел понятия о том, что задано. Сидел на уроке и ждал звонка.

Сорок пять минут идёт урок. Это две тысячи семьсот секунд.

И каждую секунду могут вызвать к доске.

Какая ни с чем не сравнимая мука — ждать звонка! Ждать, хотя урок только начался и ещё не взялся за журнал математик, чтобы выбрать первую жертву. Никогда не бывает в классе такой настороженной тишины, как в эти нестерпимо томительные секунды.

Преподаватель медленно достает из кармана футляр, аккуратно извлекает очки, щурясь смотрит на них против света и, подышав на стекла, начинает тщательно протирать их. Наконец надевает очки, с отвратительной медлительностью прилаживая за ушами дужки. Обводя долгим взглядом переставший дышать класс, торжественно раскрывает журнал.

Он тянет, будто нарочно, будто издевается, наслаждаясь своей властью. Он словно хочет продлить её и мстить за все огорчения, что порой причиняют ему здесь. Всё замерло, и слышно только, как шелестят журнальные страницы.

Виктор следит за глазами математика. Они медленно скользят по алфавитному списку. Уже первые буквы пройдены. Вот взгляд задержался. Дубравин опускает голову… Секунда, вторая, третья… Тишина. С надеждой поднимает глаза. Миновало. Уже где-то на «С».

Наконец фамилия названа. Будто вырвался общий вздох облегчения. Будто фотограф сказал: «Готово». Расслабли напряжённые мышцы, все задвигались, заёрзали. Скрипнул стол, упала книга, кто-то кашлянул, кто-то шмыгнул носом. Послышался шепот.

Наступает передышка минут на десять — пятнадцать. Хотя нет. Вызванный к доске уже через несколько минут допускает ошибку.

— В чём ошибка, скажет нам… — Преподаватель обводит глазами класс.

Виктор ниже склоняется над тетрадью.

— …скажет нам Дубравин.

Виктор медленно поднимается. Смотрит на доску, вглядывается, шевелит губами: «…логарифм… икс…та-ак…»

Ну откуда ему знать, где ошибка! И кому нужны эти логарифмы и кто только их выдумал! На паровозе логарифмов нет…

— Садитесь.

До конца урока остается тридцать семь минут. Успеет ещё десять раз спросить с места и вызвать к доске… Нельзя так часто смотреть на часы. От этого время тянется медленнее. Надо о чём-нибудь думать.

Какое странное это явление — звонок. Кажется, ничего в мире не может доставить такой радости, так быстро преобразить подавленного и притихшего человека, как звонок. Хочется выкрикнуть какое-нибудь нелепое слово, щёлкнуть по стриженому затылку товарища или закричать «ура». И уже нет сил усидеть на месте даже лишнюю минуту, дослушать до конца фразу преподавателя.

Какое странное это явление — звонок. Гремит, как барабанный бой врага, как сигнал бедствия. И целые толпы, будто под гипнозом, покидают весёлые коридоры и добровольно идут на расправу. Звонок с урока — коротенький и тихий. О конце перемены он возвещает так, что могут лопнуть барабанные перепонки. Подойти бы да грохнуть по этому молоточку, по чашечке, чтобы разлетелись вдребезги… Снова долгие сорок пять минут. Две тысячи семьсот секунд…

Надо думать о чём-нибудь интересном. И он вспоминает. Ночь. Огромная станция забита поездами. Яркий свет прожекторов освещает красное полотнище:

«Грузам пятилетки — зеленую улицу!»

«Водить поезда, как Пётр Кривонос!»

Где-то среди эшелонов затерялся нефтяной состав. Это тоже груз пятилетки. Сюда его гнали на большой скорости, а вот здесь будет дожидаться очереди часа полтора. На паровозе все замерло. Задвинув окна, дремлют на своих мягких сиденьях машинист и помощник. Безжизненная спит машина. Только лениво и беззвучно перебегают огоньки в потемневшей топке да время от времени, точно испугавшись во сне, всхлипнет насос. И снова всё тихо.

Сзади, на угольном лотке, сидит кочегар Виктор Дубравин. Он практикант. Это первая его практика. На паровоз лишних людей не пускают. А он член паровозной бригады, без которого нельзя обойтись. Он нужен здесь. Вместе с машинистом и помощником он водит поезда с грузами пятилетки. Водит по-кривоносовски.

Теперь оба они спят. Он принимает на себя полную меру ответственности за паровоз и всю полноту власти над ним. Это ничего, что никто его не уполномочивал и спрос с него самый маленький. Не в каждую поездку выпадает случай похозяйничать на паровозе.

В будке больше пятидесяти маховиков, рукояток, рычагов, приборов. Ими управляют машинист и помощник. Кочегару ничего не достается. Он только и делает, что без конца швыряет уголь из тендера в лоток. Даже в топку он не имеет права подбросить. Топить паровоз — дело тонкое и входит в обязанность помощника. Но управлять приборами он может. Откровенно говоря, теоретически он знает больше этого помощника. Он знает о таких вещах, которые редкому машинисту известны.

Виктор сидит на лотке и сторожит стрелку манометра. Она уже возле красной чёрточки. Ещё немного, и тонко запоет струйка пара на котле, сожмутся могучие стальные пружины предохранительного клапана, и, как огнемёт, ударит в небо раскалённый пар, которому уже некуда деться в котле. Не будь этого клапана, котёл разнесло бы на мелкие куски.

Но Виктор не допустит, чтобы пар без пользы уходил из котла. Стрелка манометра вот-вот закроет красную чёрточку. Пора.

Он подходит к приборам. Вид у него солидный, какой и положено иметь опытному паровознику. Повертывает одну рукоятку, приподнимает другую. Раздается щелчок, и с резким скребущим звуком вода устремляется в котёл. Холодная вода в бурлящий котёл. Она собьет пар, снизит давление.

При первом же звуке инжектора схватывается помощник, резко повертывает голову машинист. Инстинктивно они бросают взгляд на водомерное стекло и манометр. Словно сговорившись, без единого слова, оба устраиваются поудобней и тут же засыпают.

Виктор воспринимает это как похвалу. Он всё делает правильно, на него можно положиться, можно спокойно спать.

Паровозники могут спать в любом положении, под любой грохот. Они не проснутся, если на соседнем пути будут бить молотком по буферным тарелкам. Но стоит мальчишке, бегущему мимо, из озорства шлёпнуть ладошкой по тендеру, и машинист насторожится.

Нельзя сказать, что паровозники спят чутко. Их уши улавливают и воспринимают только те звуки, которые касаются их машины. Паровоз они ощущают, как собственное тело.