Три минуты до катастрофы. Поединок.

— Спустился Виктор, — рассказывала на следующий день соседке Маша, — как глянула я — сердце зашлось, такое лицо было у него…

Молча вошли в дом. Только в десять утра заснул. Через час вызвали в депо: какое-то срочное совещание. Не идти нельзя — он член партийного бюро. После заседания, наскоро перекусив, побежал встречать свой паровоз. На перроне много людей: поезд пассажирский. Среди них выделялась группа железнодорожников с большими звездами на петлицах. Должно быть, начальство из министерства. Они стояли у самого конца платформы, там, где останавливается локомотив. Укоризненно покачивая головами, смотрели на подошедший с грохотом паровоз.

— Кто у вас старший? — крикнул один из них, когда поезд встал.

— Дубравин, — услышал ответ прижавшийся к колонне Виктор Степанович.

Он попятился назад, озираясь, перебрался через площадку третьего вагона на другую сторону и побежал к машине. Он забросал вопросами напарника о том, как вёл себя паровоз. И снова копался в нём, пока не пришло время отправляться в рейс.

После нескольких поездок, записав, что должны сделать слесари, Дубравин поставил машину в депо.

— Здесь мы её уже видели, — усмехнулся кто-то из слесарей. — Ты ведь ездить взялся, а не в депо стоять.

Ничего не мог ответить Дубравин. Слесарь был прав.

С первыми деньгами, заработанными на новой машине, пошёл в сберкассу. Снял с книжки сорок рублей и добавил к получке.

— Вот видишь. Маша, — сказал он, придя домой, — заработок почти не уменьшился.

Ей хотелось сказать, что дело не только в заработке, но зачем же огорчать Виктора. Пусть хоть этим будет доволен.

Шли дни и ночи. Они смешались у Дубравина, и он потерял им счёт. Весь смысл его жизни и жизни его семьи был теперь в машине. Ему жаль было смотреть, как страдает Маша. Но скрыть от неё ничего не удавалось. Если он приходил домой, напустив на себя весёлость, она говорила:

— Не надо, Витя, я ведь вижу. Что же ты от меня таишься?

Просыпаясь ночью, он лежал не шелохнувшись, боясь разбудить ее. Но стоило ему открыть глаза, как раздавался её голос:

— Спи, Виктор, ещё рано.

Все депо наблюдало за борьбой Дубравина. Приходили старые машинисты-пенсионеры, чтобы помочь ему. Забегал на паровоз секретарь партийного бюро. Предлагали свою помощь комсомольцы. Кое-кто выжидал: «Ну-ну, посмотрим».

Костя Громак в присутствии большой группы машинистов сказал: «Говорят, на старую машину запросился, а?»

За помощь и сочувствие благодарил Виктор Степанович, насмешки сносил молча.

Прошло два месяца. Шестьдесят тяжких дней. Шестьдесят бессонных ночей.

В очередную получку Дубравин, впервые за эти месяцы, положил на сберкнижку десять рублей. Теперь он твёрдо знал, что в следующую положит сорок.

Вечером он присутствовал на городском партийном активе.

В конце своего доклада секретарь горкома сказал:

— Успех нашего движения вперёд не в том, чтобы ставить рекорды, создавая для этого особые условия отдельным людям, как было с Константином Громаком. Наоборот, сегодня лучшие люди страны — это последователи подлинно коммунистического почина Валентины Гагановой. В их числе достойное место занял наш машинист Виктор Степанович Дубравин, взявший на свои плечи тяжелую и, по мнению многих, невыполнимую задачу. — И он рассказал историю с паровозом Дубравииа, занявшего первое место в депо.

— Городской комитет Коммунистической партии Советского Союза, — закончил он, обведя взглядом зал, — поручил мне поздравить вас, Виктор Степанович, с большой победой.

Раздались дружные аплодисменты. Люди смотрели по сторонам, ища Дубравина. Он сидел в предпоследнем ряду. Когда была названа его фамилия, он испугался. Он не знал, что делать.

— Встань! — толкнул его локтем сосед.

Он встал и начал неловко кланяться. Теперь весь зал смотрел на него и аплодировал ему. Это было мучительно радостно. Он подумал: «Маше бы послушать в награду за все её муки».

— Товарищи! — сказал секретарь горкома, наклонившись к самому микрофону. — Я думаю, не страшно, если мы немного нарушим обычный порядок собрания. Есть предложение дополнительно избрать в президиум товарища Дубравина.

И снова грянули аплодисменты. Секретарь ещё что-то говорил, слов не было слышно, но по его жестам Дубравин понял: приглашают в президиум.

— Иди же, — снова подтолкнул его кто-то.

Он выбрался из своего ряда и удивился, какая длинная ковровая дорожка ведёт к сцене. Он шёл один по этой широкой и мягкой дорожке через весь зал, и гремели аплодисменты, и люди поворачивали головы, провожая его, и он не мог решить, быстро ему надо идти или медленно.

Конечно, торопиться нельзя, будто только и ждал, как бы быстрее попасть в президиум. Но двигаться медленно ещё хуже. Подумаешь, важность какая плывет и задерживает все собрание. И в унисон своим мыслям он то замедлял, то ускорял шаг. И, пока он шёл через весь улыбающийся ему зал, так и не решил, куда ему надо смотреть. Идти, наклонив голову, как хотелось бы, неудобно. Люди приветствуют его, а он, гордыня, даже не взглянет на них. А смотреть всем в глаза — вот я какой герой, любуйтесь! — и вовсе нельзя.

Он злился на свои глупые мысли, но другие в голову не приходили.

Когда он поднялся наконец по лесенке на сцену и хотел примоститься где-нибудь сзади, кто-то подтолкнул его к столу, в первый ряд президиума, где для него освободили место.

И тут в голову пришла уже совсем нелепая мысль. Он подумал, что его уже дважды подталкивал сосед, чтобы он встал и шёл на это почетное место, и что давно-давно его тоже подталкивали, но не в президиум, а к «запертой» монастырской двери и к высокому дереву у каменной ограды, утыканной осколками бутылок, и какой он молодец, что всё же вернул ботинки…

Во время перерыва его поздравляли знакомые и не то в шутку, не то всерьез говорили: пусть и не думает так отделаться, а сразу же после актива ведёт в ресторан.

И тут к радостному возбуждению, в каком находился Виктор, примешалось вдруг что-то досадное. Будто чего-то ещё не хватало, что-то было недосказано. Это мешало ему в полной мере насладиться счастьем.

Неожиданно Виктор Степанович решил купить Маше подарок, и от этой мысли сразу стало легче на душе. Хорошо бы цветы. Он никогда не дарил ей цветов. И он не рвал для неё цветов. А когда доводилось им вместе бывать в поле, она собирала их сама. И вообще он ничего ей не дарил. День рождения или Восьмое марта не в счёт. Подарки в такие дни — обязанность каждого. Да и то они всякий раз вместе советовались, что именно он должен ей подарить. И она же давала деньги на подарок, потому что получку он приносил ей, а брать в сберкассе было ни к чему. Часто получалось так, что, коль скоро он идёт в магазин, пусть заодно возьмет мыло — уже кончается, или тетради для девочек и, самое главное, пару катушек ниток, потому что белые уже давно вышли, а она всё забывает купить, и — просто стыд и срам — пуговицу пришить нечем.