Три минуты молчания. Снегирь

– Не, бичи, я вижу – вы так не кончите. Ну-ка я вам сказку расскажу.

Дрифтер запрыгал, заскрипел лавкой.

– Давай, Вася, травани чего-нибудь божественное про волков!

– Жил, значит, король. В древнее время. Молодой и распрекрасный…

– Это где же было? – спросил Шурка.

– Где? В Турции.

– Там не король, там султан. С гаремом.

– Сиди! – заорал дрифтер. – Шесть классов кончил, а уж будто знает – где король, где султан. Дай сказку слушать.

– Жил, значит, король, и служил у него кандеем один бич, с детства порченый. Горб у него был на спине.

Шурке не понравилось:

– А без горба нельзя?

– Нельзя. Тут всё дело в горбе. А условие кандею такое было – каждый день новую похлёбку варить. Чтоб без повтору, иначе – секир-башка. Ну, изворачивался бич. И король его за это очень любил. Как приедет с охоты, сразу – кандея: «Чего сегодня настряпал?» – «Супцу с оленем, господин король». – «А вчера – не с оленем разве?» – «Никак нет, господин король, вчера с кабаном». – «А завтра?» – «А завтра – с медведём». – «Ну валяй. Но если ты мне, швабра, то же самое сваришь, чего я уже отведал, я тебе голову острой шашкой снесу и прикажу моим ближайшим помощникам съесть». Так-то ему, бичу, жилось. А звали его – Маленький Мук. Да-а… И вот как-то приходят три ведьмы во дворец. Мымры ужасные, из-под носа клыки торчат. Идут к кандею на кухню…

– Где ж охрана была? – Шурка спросил, военный человек.

– Где? А вся с королём уехала – на медведя. А ведьмы – они через любую охрану пройдут. Да… И говорят они кандею: «Слышь, кандей, а хочешь – мы тебе горб исправим?» – «Как так?» – «А это наше дело. Исправим, и всё. Красив будешь, как прынц, и королевская дочка в тебя влюбится без памяти. Двенадцать по?трохов тебе нарожает и верность соблюдёт. Ты, например, в море уйдёшь, брильянты искать на дальних островах, а она хоть чёрным хлебушком перебьётся, а верность соблюдёт». – «А что же я за это сделать должен?» – «А это скажем. Супцу с оленем королю навари». – «Да он уже рубал с оленем». – «Вот, ещё навари».

– Ать, стервы! – дрифтер опять заёрзал.

– «Э, – говорит кандей, – так я не только что горба, так я головы лишуся». – «Ну как хочешь, – ведьмы говорят, – мы тебе самое лёгкое предлагаем». – «Да вдруг он заметит? На кого мне тогда сваливать?» – «А вот, – говорят, в том-то всё и дело! Тебе ещё гарантию дай. Какое же с твоей стороны будет геройство?» А за королевскую дочку геройство надо бы проявить.

– Это понятно, – Шурка кивнул. В карты он уже не глядел.

– Ну, кандей почесал горб и думает: «Была не была. Сварю я ему с оленем. Может, и не заметит». Приезжает король с охоты: «Супчику бы, – говорит, – навернул бы сейчас, тарелок бы восемь!» – «А пожалста, господин король, целый бак наварили». Сел король за похлёбку. «Это чего, – говорит, – я отведываю?» – «А что, невкусно?» – «Очень даже вкусно, да жалко, я этого больше в жизни не порубаю». Тут у кандея надежда появилась. Вдруг его король помилует. И он всё же честный был, кандей, до сих пор не врал ни разу. Бац королю в ножки и лбом трясёт. «Ты чего это, верный Маленький Мук?» – «Виноват, господин король, вы это уже рубали позавчера». Король сразу и ложку бросил. «Ах ты, волосан, где моя любимая шашка?» Сразу к нему вся охрана кидается: «Вот, господин король, мою возьмите». – «Нет, лучше мою, моя острее!» Король и на охрану озверел: «Я сказал – мне мою любимую чтоб принесли! Всю жизнь мечтал кому-нибудь этой шашкой башку снести, да всё случая не было…» Побежали, значит, за любимой шашкой…

Тут Васька и примолк.

– А дальше чего было? – дрифтер не утерпел. – Э, ты не спи! Досказывай. Принесли шашку, а дальше?

– Кто сказал – принесли?

– Побежали, побежали за ней.

– Вот. Побежали. Это дело другое. А шашки-то – нету.

Дрифтер едва не до слёз растрогался.

– Спёрли, шалавы! Вот те и ведьмы, а?

– Ага, – сказал Васька. – Ведьмы…

Он уже совсем был сонный.

– А король, значит, другой не хочет, не любимой?

– Не-е, не хочет…

– Васька, не спи. Васька!

Васька только замычал.

– Васька, этак мы сами не заснём. Что дальше-то было?

– А не знаю. Не придумал.

– Да что же ты, вражина, непридуманную рассказываешь? Это как называется?

– Завтра придумаю. Доскажу тогда…

Дрифтер до того обиделся – еле дверь не разнёс, когда уходил в свою каюту. Потом всё же успокоились бичи, поздно уже было, улеглись. Одни Шурка с Серёгой ещё доигрывали кон, а после сводили счёты:

– Тридцать шесть! Тридцать семь! Тридцать восемь!..

Как я понял, Серёга снова продул. Наконец и он угомонился, вытянулся в койке, а на сон грядущий оглядел перед собою весь подволок и переборку. Он, как поселился, сплошь их обклеил всякими красотками. Из журналов, да и своего производства – Надьками-официантками, Зинками-парикмахершами, – в кофточках и так, неглиже на лоне природы, где-нибудь он их за сопками снимал, средь серых скал, гусиная кожа чувствовалась. Он даже расписание тревог убрал, чтоб разместить всю коллекцию. Потом и Серёга щёлкнул плафончиком.

Тьма настала кромешная, и тишина, только вода шипела близко, у меня над головой, а где-то далеко, в тёплом нутре урчала, постукивала машина. И я летел один, качался над страшной студёной глубиной. Все сказочки для меня кончились. Они-то, впрочем, давно уже кончились. Я в этом рейсе как будто впервые плавал, заново открылись у меня глаза и уши, и я всё видел и слышал со стороны, даже себя самого. Странно, кто это со мной сделал? Может быть, эта самая Лиля? Нет, она уже потом появилась, а сначала мне самому вдруг захотелось совсем другой жизни, где ничего этого нет – ни бабьих сплетен, ни глупостей, ни тревоги: что там делается дома, чем будешь завтра жив? Потом она появилась – в Интерклубе мы познакомились, на танцулях. Чествовали тогда не то английских торгашей, не то норвежцев, теперь не помню, а помню, как… Ну, вы представляете, как это бывает, когда полон зал и накурено, хоть топор вешай, и все уже обалдели, выпили, накричались, обмахнулись всякими там жетонами и значками, и уже кое-где спят в углу, на сдвинутых стульях, а у массовички регламент ещё не кончился, – хотя она уже еле ползает и хрипит, как боцман на аврале, – ей, видите ли ещё хочется, чтоб мы теперь всей капеллой станцевали «международный» танец: «Внимание! – хлопает в ладоши. – Эттэншен плы-ыз! Смотрим все на меня. Делаем, как я. И-и раз! И-и два! Берёмся все за руки». И вот чья-то рука оказалась в моей, только и всего. Горячая, цепкая. Потом я её в буфет повёл: «Плы-ыз, леди», раздобыл выпить, и мы посидели за столиком, а рядом сложил голову какой-то мулат. Та ещё была атмосферка! И я зачем-то слова коверкал «по-иностранному» – по дурости какой-то или отчего-то вдруг оробел, – а она всё допытывалась: «Вы англичанин? Инглиш? Нет, вы норвежец!» – пока я ей не брякнул: «Из тутошних мы, не робей». Как она рассмеялась!.. На ней было зелёное платье с вырезом, платок за рукавом, и волосы – копной. Потом я её провожал. Я ещё ничего не знал про неё, кто она и что, но вдруг померещилось, что я своё нашёл, и теперь я всё к чертям перепахаю, меня на всё хватит. А вот упал – в первой борозде. Из того же я теста, что и все прочие.

Лучше-ка я вам расскажу про Летучего Голландца – это совсем другой коленкор. Тоже сказочка, не лучше она и не хуже, чем у Васьки Бурова, который их где-то вычитал, да всё перепутал, когда рассказывал своим пацанкам. Но это всё-таки не из книжки, он на самом деле приходил к нам на флот, этот парень, лет десять назад или двенадцать. Откуда он взялся – никому не ведомо. Куда потом делся – тоже. Вот он и был Летучий Голландец, я вам рассказываю – северный вариант.

4

Легенда о Летучем Голландце

(Северный вариант)

Так вот, этот парень пришёл на флот ещё в то время, когда сельдяные экспедиции бывали по полугоду, и залавливали рыбаки по тысяче тонн, по восемьсот в самый худой рейс, а приносили домой по тридцать пять, по сорок тысяч старыми. Может быть, селёдки тогда в Атлантике было побольше, а может быть, столько же её и было, да она ещё не научилась мимо сетки ходить. Я вам скажу, само время было легендарное. Тогда на всём косогоре от причала до «Арктики» стояло двадцать девять забегаловок, сидячих и стоячих, а тридцатой была сама «Арктика», но до неё, конечно, редкие добирались. Тут-то и «выкристаллизовывалась стойкая когорта», как говорил наш старпом из Волоколамска, и ей, конечно, весь почёт доставался и всё уважение гвардейцев пищеблока. Шла эта когорта, не сняв роканов [30] , в сапогах полуболотных, в зюйдвестках [31] , только скатывали из шлангов чешую и слизь, а всё-таки скатёрки ей постилали крахмальные, и «Арктика» не закрывалась до тех пор, покуда последнего посетителя двое предпоследних не уносили на руках. Потому что все понимали – что такое полгода без берега! Этого только Граков не понимал, из отдела добычи, он тогда на всех собраниях призывы кидал: «Рыбаки! Возьмём перед родиной обязательство – год без захода в порт!..» Рыбаки – то есть кепы, старпомы и «деды» – слушали и помалкивали. Родину любили, план уважали, но и с ума тоже не хотелось сходить. Да Граков, поди, на то и не рассчитывал – было бы слово сказано.

30

Рокан – прорезиненная куртка.

31

Зюйдвестка – рыбацкая шапка с полями.

Но я не про Гракова, я про Летучего Голландца. Оформили его вторым классом, вытолкнули в рейс, а там, как бывает, кого списали «из-за среднего уха» [32] или кто-нибудь опоздал к отходу, и этого салагу переоформили в первый. Потому что он сразу же притёрся и пошёл вкалывать, как будто для того и родился. Правда, когда штормило, ему плохо делалось, он в койке лежал зелёный, а всё-таки, когда звали на палубу, выходил первым и держался других не хуже. Но в ту экспедицию штормы были не частые явления, а вот рыба хорошо заловилась, пустыря ни разу не дёргали, а всё больше по триста, по четыреста бочек набирали в день. И вот – полгода прошло, как одна трудовая неделя, от гудка до гудка, и радист получает визу – можно сниматься с промысла. Тогда он, конечно, вылетает из рубки пулей и орёт, как чокнутый: «Ребята, в порт!» – и рулевой, без команды, тут же кладёт штурвал круто на борт, делает циркуляцию и держит, собака, восемьдесят три градуса по ниточке, как никогда не держал. А машина уже врублена на все пять тыщ оборотиков, она чуть не докрасна раскалена, плюётся горелым маслом, сейчас развалится… А полгоря, если и развалится, по инерции долетим! И парус, конечно, поднят на фоке-мачте, и Гольфстрим подгоняет – только бы свой залив сгоряча не проскочили. Вот они уже прошли Лофотены, вот и обогнули Нордкап, вот и Кильдин-остров – кому видится, кому не видится. А встречным курсом идут на промысел другие траулеры и приветствуют счастливчиков гудками и флагами.

32

Имеется в виду морская болезнь.