Три минуты молчания. Снегирь
Шрифт:
– Ну к бесу, дай из твоих рук затянусь. А то в рыбе моешься, рыбой дышишь, дак рыбу ещё и курить?
Я закурил, дал ей затянуться.
– Вот, спасибо, хороший. А то душа горела.
Так я и не понял – двадцать ей или сорок.
Я походил по шканцам [57] , знакомых не встретил, – а была такая надежда, – и хотел уже вниз идти. И вдруг я застыл. Как прилип к палубе. Кого же я тут увидел – Клавку Перевощикову!
Вот уж кого не чаял. Стояла она ко мне боком, – в тамбуре, за комингсом, – такая же, как тогда, в столовке: платьице серое с коротким рукавом, фартучек белый, кружево на голове, – а напротив какой-то комсоставский
57
Шканцы – серединная часть палубы.
В это время он ей говорит:
– Как же всё-таки, Клавочка?
И пошёл ей баки заливать. Неплохо заливал. Так примерно:
– Если наш маленький роман имеет шансы на продолжение, то он должен развиваться либо по гиперболе, либо – по параболе. Если по гиперболе, тогда восходящая ветвь устремляется вверх стремительно. Если же мы избираем параболический вариант…
– Вы мне вот чего скажите, – она ему отвечает. – Благоверной не боитесь? Я ведь исключительно за вас беспокоюсь.
Я встал против двери, ждал, когда он её кончит тралить. Только бы она с ним на пару не ушла. Ну что ж, придётся догнать, взять за плечо.
О чём я с ней хотел говорить? О деньгах? Да нет, я уж на них крест положил. И что толку их сейчас требовать, если я тогда в милиции про них замял. Но вам, наверно, тоже бывает интересно – поговорить с человеком, который вам зло причинил – просто так, ни за что. Любопытно же – что он при этом думал? Вот, скажем, Вовчик с Аскольдом – я ведь их и кормил, и поил, и немало денег моих к ним перешло, наверно, ещё до драки. За что же они меня ещё и избили, да с такой злобой? Откуда злоба такая берётся? Или вот эту Клавку взять – ей-то я что сделал плохого? Почему она так со мной обошлась? Не напрасно же они меня к ней потащили. Без неё бы они, пожалуй, не справились, она тут душа всего. Она их и в общагу за мной послала, когда я ушёл из «Арктики», и к себе привезти велела, и там ещё завлекала, чтоб я совсем голову потерял. Слова не скажешь, хорошо сработано. Но что же она при этом думала? Просто – как деньги выманить? Но ведь не до сорока же копеек грабить человека, когда такие берёшь. Тут ещё и злоба была! Так вот – откуда злоба?
– Ценю ваше беспокойство, Клавочка, – он ей заливал. – Но ведь она ж далеко, благоверная, в голубой дымке. Я даже не знаю, существует ли она.
– А глаз-то кругом сколько! – она ему. – Не смущает?
И тут они оба ко мне повернулись.
И что думаете – испугалась она? Смутилась хоть? Заулыбалась во всё лицо, как будто милого встретила.
– Простите, – говорит, – ко мне братик мой пришёл. Я с братиком давно не виделась.
Это я, значит, братик. Тот на меня зыркнул так выразительно: а не смоешься ли ты, братик, туда-то и туда-то? Нет, я ему тем же отвечаю, есть дела поважней ваших тралей-валей. Он ей козырнул и пошёл.
Клавка ко мне шагнула через комингс.
– Здравствуй, сестричка! – говорю. – Не ждала, не ведала? Есть о чём поговорить. Только накинула б что-нибудь, холодно на палубе.
– Ну, что ты! Как же мне может быть холодно, если я тебя встретила! – Протянула мне руку. – Как же не ждала? Третий день тебя высматриваю.
Я руки её не взял. Держал свои в карманах куртки. Клавка себя обняла за голые локти, поёжилась. «Ну что ж, – я подумал, – не хочется тебе в помещении говорить, где свидетели есть, так терпи». Мы с ней отошли подальше от тамбура.
– Как здесь очутилась? Тоже поплавать решила?
– Да рейса на три только, в замену.
Тут у них одна в декрет ушла, Анечка Феоктистова. Знаешь её?– Никого я тут не знаю.
Клавка улыбнулась – так искоса, ехидно.
– Совсем никого? А с какой же я тебя видела? Которая к тебе на пароход лазила.
– А… И как, понравилась она тебе?
Клавка поморщилась.
– Зачем она штаны носит? Скажи, чтоб сняла. А то все думают – у неё ноги кривые.
– Прямые у ней ноги.
– А ты их видал?
– Сколько надо, столько видал.
– Ничего-то ты про её ноги не знаешь.
– Ладно. Тебе-то о чём беспокоиться?
– Да не о чем. У меня ж они не кривые. Просто мне тебя жалко стало.
– Вон чего! Ты и пожалеть умеешь?
Чуть-чуть она только смутилась. Но намёк не приняла.
– Я серьёзно говорю. Неужели ты себя так мало ценишь? Большего не стоишь, да?
На палубе ветрено было, и скулы у меня обтянуло солью, и в глазах синё от моря, и я себя здесь неуверенно чувствовал, хоть и в куртке был, – и меня понемногу злость начала разбирать: ведь ничем я её не пройму, кошку эту полусонную. Она же меня хитрее. Вот и не накинула на себя ничего, чтоб я весь её вырез наблюдал на груди, до той самой ложбинки.
Крановщик ей покричал сверху:
– Клавка, что пепельницу выставила? Прикрой, я ж так людей могу покалечить!
Так она к нему нарочно ещё повернулась и вырез расправила пошире.
– Быть этого не может, – говорит. – Из-за меня ещё никто не покалечился. Только лишь по своей глупости.
Вот так. И я, наверно, по своей. Я её взял за локоть, повернул к себе.
– Может, поговорим всё же?
– Да, миленький! – Вся подалась ко мне, и глаза прямо влюблённые. – Да! А зачем же я за тобой в море пустилась? Расскажи хоть, как плавается тебе? Меня-то вспоминал или совсем забыл?
– Только тебя и вспоминаю, – говорю. – Днём вспоминаю, а по ночам снишься.
– Что ты говоришь! – Вся просто рассиялась.
– Клавка, – я сказал. – Давай-ка шутки в сторону.
Опять она мне улыбнулась искоса.
– А я думала, когда ты мне руки не подал, она у тебя – в рыбе. А она сухая. Ах ты, рыженький!..
– Какой я тебе рыженький? Какой миленький? У тебя своих там экипаж наберётся, меня к ним не приплетай.
– Зачем же приплетать, ты у меня отдельно. Ты к этому, что ли, заревновал – с которым я в тамбуре стояла? Зачем? Такой заливщик типичный, а поговорить-то с ним не о чем. И руки – как у лягушки, брр-р! Да мне и смотреть ни на кого не хочется, с тех пор как я тебя увидела.
– Вот именно. Не считая Аскольда твоего.
– Аско-ольда?!
– Ну да, с которым ты осталась.
– Да какой же он мой? Ты что! Он, во-первых, и не остался. И не так-то просто со мной остаться. Меня, знаешь, ещё повалить нужно.
Стояла она передо мной – крепкая, ноги такие сильные, что можно в шторм стоять и ни за что не держаться, плечи – как у солдата развёрнуты, вся подобранная, как будто вот сейчас кинется. И никакой же ветер её не брал, лицо лишь слегка залубенело, грубо так зарумянилось, а руки и грудь – и кожей гусиной не покрылись. Ну, чем такую проймёшь? И я чувствовал – разговор у нас в песок уходит. С ней же нельзя про эти трали-вали, она здесь трёх собак съела, а нужно прямо спрашивать. И я прямо спросил:
– Клавка, зачем ты всё же в море-то пошла? Или денег моих мало показалось? Могла бы и пожить на них…
Вот тут наконец она смутилась. Вся красная стала, даже вырез порозовел.
– Миленький, про деньги я всё скажу. Обязательно, а как же! Я тебе их все верну. Наверно, с этого надо было начать… Ну, прости. Я так обрадовалась, когда тебя встретила. Но ты – неужели только из-за них про меня вспоминал?
– Сколько ж ты мне вернёшь?
Опять она поёжилась, обняла себя за локти.