Три минуты молчания

— Своя имеется. Пока хватает.

— Тоже и у меня своя.

— Это другое дело.

Правду сказать, насчет «своей» это я так брякнул. Были у меня «свои», только они такие же мои, как и дяди Васины, — но вот за такими Клавками, крепенькими, гладкими, на портовых щедрых харчах вскормленными, я еще салагой гонялся. И с ними-то я быстрее всего состарился.

Принесла она «рижского» на всех и закусь, какой и в меню не было, прямо, как для ревизии, — жаркое «домашнее» и крабов, даже копченого палтуса. Поставила передо мною поднос и так это скромненько:

— Угодила?

Я и не посмотрел на нее.

— Ух ты, рыженький, какой сердитый! А говорил — что жизнь понимаешь. Как же ты ее понимаешь, скажи хоть?

Ни больше, ни меньше захотела знать! Да еще я почему-то рыженький для нее. Ну, есть малость, но никто меня так не называл.

— Сколько надо, — говорю, — столько понимаю. На все другое боцман команду даст. Что касается тебя — не глядя вижу.

— Ах, — говорит, — какой залетный!..

Опять они с Аскольдом ушли, потом он приносит, озираясь, четыре поллитры в телогрейке, и мы с них зубами содрали шапочки, налили по полному и закрасили пивом. Они-то по половинке решили начать — для долгой беседы, а мне — о чем с ними особенно беседовать, хлопнул его весь, ну и другие за мной, ободренные примером.

— А ты здорово! — торгаш говорит.

Он и то заслезился, а уж, наверно, отведал там, в загранке, и ромов, и джинов. Стали закусывать быстренько, как будто нас кто-то гнал.

— Вот, Сеня, — Вовчик ко мне придвинулся и начал проповедовать. Он как выпьет, всегда чего-нибудь проповедует. Тем он мне и надоел. — Видишь, как все красиво, по-мирному получилось, а ты уже и знаться с нами не хотел. А я тебе так скажу, Сеня: не отрывайся ты от бичей, они тебе родная почва. Настоящих бичей, как мы с Аскольдом, мало осталось, все — шушера, никто тебе не поможет. Вот ты с флота уходишь, а никого вокруг тебя нету, один ты по причалам шляешься. Почему бы это, Сеня? А мы тебя и проводим, и на поезд посадим, рукой хоть помашем тебе.

Торгаш мне подмигнул.

— Пропаганда.

Но мне вдруг так жалко стало Вовчика. Ведь спивается мужик, и ничего я тут не поделаю. Я его бить хотел — ну куда его бить! Руки у него трясутся, капли по бороде текут, глаза мутны, в них жилки краснеют. И Аскольда пучеглазого мне тоже стало жалко. Орет, дурень такой, рот у него не закрывается, губы никак не сложит, ну жалко же человека, разве нет!

И так мне захотелось утешить Вовчика, и Аскольда утешить, и торгаша заодно — наверно, не от хорошей жизни такую куртку толкнул…

— О чем говорить, бичи! — это я, наверное, во всю глотку рявкнул, потому что набилось тут много портового народа, и все на меня глядели. Вечером сегодня отвальную даю — в «Арктике»! Всех приглашаю!

Бичи мои взвеселились, Аскольд ко мне обниматься полез, чуть глаз мне не выколол щетиной.

— Нет, — говорит, — ты мне скажи: за что я тебя сразу полюбил? Вот веришь — не знаю. Но я всем скажу: "Он такой человек! Таких теперь нету. Все умерли!"

А Вовчик справился с нервами и говорит:

— Отвальная — это здорово! Святой закон. А сколько ж ты на нее отвалишь?

— О чем ты говоришь, волосан! — Аскольд ему рот ладошкой прикрыл. Мелко плаваешь, понял. Не хватит у него, так я пиджак заложу. Сейчас вот Клавку позову и заложу!

— Не надо, — говорю, — поноси еще. Будь другом, поноси.

— Так, — кореш мой, Вовчик, соображает. — А ежели мы с собой кого приведем?

— Валяй, приводи свою трехручьевскую. И я свою приведу.

— Ясное дело, — Аскольд кивнул. — Какая же отвальная без баб? А кто она у тебя? Может, она какая-нибудь тонкая, не захочет с бичами в ресторане сидеть. Не все же такие, как ты, Сеня!

— Как так не захочет? Раз вы со мной — захочет.

Вовчик совсем растрогался — опять всем налил по полному, и мы опрокинули, а пивом уже не закрашивали, не до того было, и тут я почувствовал, что не худо бы и кончить.

Я закусил наспех, а потом встал и качнулся, голова пошла кругом, но все же выстоял.

— Салют вам, бичи! До вечера.

— Да посиди ты, — Аскольд меня не пускал. — И не побеседовали, душой не раскрылись. А ведь интересный же ты человек, содержательный!..

— В «Арктике» побеседуем. Все в «Арктике» будет.

Тут Клавка подошла, не понравилось ей, что мы так расшумелись, а я ее взял за плечи и поцеловал за ухом, в пушистые завитки.

— И тебя, дуреха, тоже приглашаю.

Она и не спросила — куда, только кивнула и засмеялась.

— Значит, так, — стал Вовчик черту подводить. — Столик на восемь персон. Это двадцатку кладем на первый заказ, ну и официанту на лапу.

Аскольд авторитетно бровями подтвердил. Черт знает, что у них там за арифметика. В жизни, наверно, за порядочным столиком не сидели, с таких всегда деньги вперед просят. Да мне перед Клавкой не хотелось торговаться. И неудобно было, что деньги у меня в платке, как у какого-нибудь сезонника. Но Клавка не стала смотреть, собрала посуду и ушла, а я развернул всю пачку и отсчитал — и на заказ, и на лапу, и за все, что мы тут имели.

Торгаш заторопился, надел свою мичманку и снова сделался ладненький, ни в одном глазу.

— Погоди, — Аскольд мне сказал, — Клавка тебе сдачу сосчитает.

— Сами сосчитаете.

Все равно у вас, — думаю, — с Клавкой одна коалиция. Ну, и черт с вами, а я буду — добрый. Помирать мне придется с голоду — вы мне копья не подкинете, знаю. И все равно я буду добрый. Вот я такой. Я добрый, и все тут.

Торгаш вышел со мною.

— Ты, — спрашивает, — серьезно это — насчет приглашения?

— Что за вопрос?

— А то, что девка правду сказала, ты к ним не больно жмись.

— Такая же она, эта девка!

— А не важно, кто учит. Ко всем прислушивайся. Гроши попридержи, не носи с собой. Уродовался, наверно, в море за эти гроши?

— А для чего ж уродовался? Чтоб скрипеть над ними? Пусть знают мою добрость.

— Это они знают, родной. А поэтому семь шкур сдерут — и мало покажется.

Ну, что вы скажете — профессор! Но, между прочим, сам только что полторы шкуры содрал, — от стыда не помер.

— Будь здоров, — говорю. — Придешь в «Арктику»?

— Точно не обещаю. А в смысле курточки — вспомнишь меня не раз. Ей сносу не будет. Заляпаешь — потри ацетончиком и опять она новая.

— Вспомню, — говорю, — потру ацетончиком. Салют!

3

Я вышел из порта веселый, и мороз мне был нипочем, вот только пиджак и пальто неудобно было тащить — все, кто ни шел навстречу, ухмылялись: ну и фофан, обарахлился, до дому не утерпел. И я подумал — сколько ни живи с людьми, а что они про тебя запомнят? Как ты глупый и пьяненький по набережной шел. И ладно, какая мне от этого печаль, не вернусь я в эти места никогда.