Три поэмы. В критическом сопровождении Александра Белого

Теперь уже, оглядываясь назад, можно попытаться рассеять туман над странным, оставлявшим ощущение надуманности, решением автора поэмы ввести «театр» как этап на жизненном пути героя. Для этого автору пришлось изобрести некую актрису, разглядевшую в юноше-полотере потенциал актера («когда-нибудь сыграешь все равно». Герой-таки вышел на сцену в бессловесной роли, но:

Пускай ему не пели дифирамбов.«Доспехи» снял,От счастья чуть дыша.

При армейской регистрации его так и записали: «По роду службы – / Слесарь,/ А по последней должности – / Актер». Ведра принесли герою ту славу, о которой он когда-то мечтал. Заказывая «посуду», народ требовал, чтобы ее делал именно «Актер». Его труд ценили: иные за «руки», другие за «голову», а третьи (самые проницательные) говорили не о качестве исполнения заказа, а о «правде», и находили ее, «как минимум, в душе». В поэте, в самом деле, есть что-то от бессловесного актера. Когда Пушкин читал в своем кругу отрывок из «Бориса Годунова», публика была в восторге вовсе не от игры автора. В поэме Завальнюка сделанная «Актером» вещь казалась «чудом:

Так часто удавалось сгорячаРасчеты заменитьДогадкой вещей,Найти,Чего никто не потерял.Он делал удивительные вещи,Используя подручный матерьял.

Итак, усложненная метафоричность, «двойная спираль» поэмы призваны передать сложный путь молодого человека в поэзию, осознания себя поэтом и уверенности в своем призвании. Но…с таким поэтом надо держать ухо востро.

Мы проскочили мимо овладевшего поэтом «философического зуда». В этом состоянии мало уравнять «ведро» с «посудой». Есть не менее важный разворот, в котором «ведро» получает смысл «границы двух эпох».

При всей ироничности тона, сказанное кажется весьма для автора важным, но рассчитанным на догадливость читателя и потому в открытую не развитым. Не исключен намек на потрясшее всех «эпохальное» событие – смерть Сталина. Тогда протягивалась бы связь к строке, проскользнувшей в самом начале поэмы: «Все было так,/ Как будет в коммунизме,/ По представленью любящих поесть». Насмешливое признание «зуда» означает не отрицание серьезности (дискредитированной советской «диалектикой»), а замену старой, исчерпавшей себя философии, новой, что позволяет понять «границу эпох» в значении смены концепций мира и человека, смещения центра тяжести с коллективного на личное.

Предупредительный знак этого смещения был дан в изначальном представлении героя как обособленного человека, сторонившегося общего (поездного) коллективизма. А знаком того, что автор нашел органичный для себя новый философский ориентир, был выбор символов (которым мы уделили столько внимания, поскольку на них держится поэма) – жестянщика и ведра. Символы скандально просты, столь же далеки от идеалов советского времени, сколь далека проповедь о «нищенстве духа». Неестественная приземленность и монашеский «запашок» выдают нарочитость авторской мысли, опору на аргументацию, игнорирующую престижность профессии.

Она была почерпнута не из книг. В поэме честно сказано, что герой «незнанья вовсе не скрывал». Старая актриса пыталась приобщить его к книгам:

Она с особой радостью давалаСвои святые книги пареньку.Но с тайной грустью все ж подозревала,Что он читает их через строку.

Его знания, скорее всего, были получены из третьих рук, сам образ «ведра» выдает речевую среду типа фольклорной, питаемой как книжными, так и бытовыми источниками. Языковая среда, в которой вырос Завальнюк, – украинская, хранящая память о «старчике», народном Сократе – Григории Сковороде. Вот у него, действительно, есть почти тождественный пример, прославляющий не жестянщика, правда, но изготовителя другого вида посуды – горшков. Ведущая идея – найти себе сродное: «стану последнейшим горшечником, <…> имея сродность к гончарному делу». [5] Сковорода и пояснит нам суть дела: «Внемли себе и послушай господа своего. <…> Он один знает, что тебе сродное, то есть полезное. Сам он и поведет к сему, зажжет охоту, закуражит к труду, увенчает концом и благословением главу твою» [6] . Герой поэмы Завальнюка, став жестянщиком, достиг высокого мастерства и высокой оценки в глазах людей. По логике, развиваемой Сковородой, этого и должно было ожидать. Поняв, «к чему ты рожден, да будешь для себя и для братии своей более полезным, нежели чужие советы и собственные твои стремления» [7] .

5

Сковорода Г. Разговор, называемый алфавит, или букварь мира / Сковорода Г. Соч. в 2-х тт. – М., Мысль, 1973, Т.1. – С. 421.

6

Там же. С. 420.

7

Там же.

Отношения Завальнюка с религией не просты, а поэма не дает оснований углубляться в детали. Заметим только, что предпоследняя часть завершающей главы начинается с «исторического экскурса» – эмоционально нейтрального рассуждения о «немудрящей церквушке», которая когда-то была гордостью старожила, а теперь «смотрят новостройки на гордую старуху свысока». Как есть, так и есть, но будь она не нужна автору, в поэму бы не попала. Но вернемся к «сродности».

Найти себе сродное – значит найти себя. Поэма достигла логического конца и мы можем повторить за автором: «Мы, как умели,/ Разобрались в главном». Герой обрел точку опоры, впереди – уже иные пути. Один из последующих сборников стихов так и будет назван – «Дальняя дорога». Автор мог бы повторить вслед за Андреем Платоновым, которого очень любил: «Три вещи меня поразили в жизни – дальняя дорога в скромном русском поле, ветер и любовь. Дальняя дорога – как влечение жизни, ландшафты встречного мира и странничество, полное живого исторического смысла».

В пути поэма

Вступление

Перебрав воспоминаний ворох,Прежнее увидишь наяву.…Лебеда, растение задворок,Тянет к небу пыльную листву,Воет пес протяжно и тоскливо,Сыч кричит,Да где-то вдалекеС дубом разговаривает иваНа своем древесном языке.Тишь и темень…Даже ветер гулкийПрисмирелИ только, чуть дыша,Сонно бродит в темном переулке,Старыми афишами шурша.Кто-то вяжет тьму на звездных спицахИ того постичь не может, нет,Отчего в такую ночь не спитсяЧеловеку в восемнадцать лет.В юности,Вернее, в позднем детстве,Мы в подвалы фактов не стучим.Упиваясь красотою следствий,Мы почти не ведаем причин.Выборы дороги…Время этоУ меня еще не за горой.Я бы мог помочь тебе советом,Молодой, неопытный герой.Только это – об стену горохом:Для таких напутствия не в счет.Всех ушедших по чужим дорогамНи один бухгалтер не сочтет.Эх, дороги…Нанести б на картыДо деталей каждую из васИ однажды выложить на парты:Дескать, получай, десятый класс,Поклонись, мол, напоследок школеИ шагай до цели напрямик…Если я и предложу такое, —Ты подарок этот не прими.Жизнь – маршрут,Но если вдруг его тыЗазубришь, как заданный урок, —Скучной сразу станет до зевотыСамая крутая из дорог.Ничего не хочется добиться,И не знаешь, на кого пенять…Может, это надо —Ошибиться,Чтобы сердцем истину понять.

* * *

Не ночная свежесть виновата —Парень от волнения продрог.Что ни говори, а трудноватоВыбирать из тысячи дорог.– Оробел, должно быть?– Нет, не очень.– В чем же гвоздь?– Решиться не могу…– Ты бы объяснил, чего ты хочешь,Я тебе, пожалуй, помогу.– Ты устанешь слушать.– Не устану.– Ты смеяться будешь…– Никогда!– Станешь отговаривать…– Не стану.– Я хотел бы… славы!– Славы?– Да!Вырваться на трассу,А затем быПозабыть о всяких тормозах.Ненавижу черепашьи темпы,Рыбье равнодушие в глазах!Ненавижу плесенью заплывших,Хоть окурки об него туши!Ненавижу в двадцать лет нажившихСтариковский геморрой души!Мысли, заскорузлые, как ворот,Ненавижу более всего.Ненавижу этот скучный город,Пыльное спокойствие его!Завтра я уйду навстречу боюПо дороге схваток и атак,Чтоб на ней померяться с судьбою,Чтобы жизнь свою прожитьВот так!И со сна,О грунт споткнувшись слепо,Ветер вдруг ударил в небосвод,Приступ астмы покоробил небо,Чуть отхлынул, вновь окреп,И вот —Только туч распластанные гроздья,Только пыли вьюжные столбы…Душное, безмолвное предгрозьеВдруг над миром стало на дыбы.В грохот грома,Как в зубовный скрежет,Вековую боль свою вложив,Небо полыхающее режутМолний раскаленные ножи!..В отблесках зари золотокудрой,В мощном громе грозовой пальбыНад страною занималось утро —Утро человеческой судьбы.

Глава первая

1

Что ни толкуй, а все же искониДорожной грустью все болеют, право.Веселый окрик:– Эй, ямщик, гони!..А в грудь польется пряная отрава.Ну, то понятно:Что за скорость? —Воз.Да, может быть, еще трясет жестоко.А тут —Взревел горластый паровоз,Пробили буфера,И мимо оконПоплыл вокзал, стандартный,Как всегда,На маловажных станциях Турксиба.Киоск зеленый:«Пиво и вода».И водокачка с флюгером красивым:На шпиле – конь,Который, по веленьюСтепных ветров, вертелся, говорят,А ныне, по причине заржавленья,На север скачет много лет подряд.Картофельная темная ботваИ та гряда, где в детстве, не без риска,Не из нужды, а так – из озорства —Он воровал морковку и редиску.Кудрявые зеленые газоны,Куда приводит парочки весна.И площадь та, где вечно глухо стонетНадколотая молнией сосна…А вот уж и землянки потекли —Замшелых крыш затейливый орнамент,И горы свежевынутой земли,И всюду ямы, ямы – под фундамент.А поезд мчит. И за окном бегутРазъезда будки,Плавно, как на лыжах.Далекий медицинский институтУже на десять километров ближе.Четвертый семафор с поднятою рукой…По сторонам – веселые посевы…Давно уж скрылась башняИ на башне конь,С таким упорством скачущий на север.

2

Не можем ездить мы, не беспокоясь,Что где-то неотложные дела,Не можем не бранить курьерский поездЗа то, что скорость поезда мала,За то, что вот не мчит, как ветер, нас он,А катит, словно старая арба,За то, что он – подумайте! – по часуСтоит у телеграфного столба…Но вот в купе «отсушен» дубль-пусто,И местный весельчак и острословНа остановке сбегал за капустойДля флотских новоявленных «козлов».И если те, кляня размер и вялость,Грызут ее старательно, с душой, —Считайте, что поездка состоялась,Как говорили раньше – «на большой»!Вам сутки вдвое кажутся короче,Короче втрое кажется прогон.Взошла луна. Темнеет.Дело к ночи.Шумит вагон, волнуется вагон.И этот шум, и смех неугомонный,И стук костяшекДружно создаютКакой-то безалаберный, вагонный,Но славный, не стесняющий уют.И кажется, что в этом общежитьиДруг с другом каждый тыщу лет знаком.– Посудинку, мамаша, одолжите,А ты, орел, слетай-ка за чайком!«Орел» моментом обретает крылья,Схватив кофейник, мчится, как стрела.А тут уже и чемодан накрылиДля расширенья площади стола.Без приглашений сходятся соседи,Расселись все компанией простой,И затрещал от всякой вкусной снедиБольшой импровизированный стол.Порылась в узелке своем старушка,В бауле покопался старичок —Папаша ест мамашины ватрушки,Мамаша ест папашин балычок.Потом орехи чьи-то хором грызли,Скорлупки – в кучку, чтобы меньше месть.Все было так,Как будет в коммунизме,По представленью любящих поесть.