Три повести под одной крышей

Но тут в Тульчин объявился молодой человек, Миша Алхазов, из горских евреев, из Дагестана. Приглядевшись к Симе, как к раскрывшейся розе, он сказал: „Я не знаю, как зовут тебя, как и не знаю, на какой улице ты живёшь. Но знаю, что будешь моей женой!“ Оказалось, что радости и доброты было в нём не меньше, чем у Симы. И уже через день-другой он увёз её к себе, в Махачкалу, где она подарила ему двух дочерей и сына».

Фрида мечтала стать врачом. Думала, что в Махачкалинский мединститут она поступит без особых проволочек. Но, увы, не прошла по конкурсу. Схватила двойку по сочинению – по предмету, который она больше всех знала и любила. Но уже через год она снова подала документы в тот институт. И опять неудача. Тогда-то Сима и посоветовала своей племяннице Фриде поступить в фельдшерско-акушерское училище. Фрида так и сделала. Но после его окончания, да ещё с красным дипломом, Фрида снова ринулась в тот институт. Думала, что на этот раз её как «округлённую» отличницу встретят с распростёртыми руками. Но и на этот раз Фриду в мединститут снова не приняли. Велели поработать на селе года три, а потом – пожалуйста. И Фриду направили в село Трисанчи, где её дожидались унылая комнатёнка в общежитии «для молодых специалистов» да захудалый медпункт…

«Медпункт представлял собой небольшой сарай без замка и оконной рамы, – писала Фрида. – В углу выпячивал стеклянный шкаф, внутри которого торчали флакончики с йодной настойкой, нашатырным спиртом и успокоительными каплями. Я готова была бежать, настолько жалкими и убогим выглядел медпункт с земляным полом и обшарпанными стенами. В подавленном настроении я направилась в местный сельсовет, там меня, можно сказать, приняли как королеву: и лепёшку с брынзой предложили, и зелёным чаем угостили. А через час-другой в медпункте объявились стекольщик, плотник, штукатур и уборщица с занавесками, полотенцем и зеркалом чуть ли не с меня „ростом“. А на другое утро за мной прислали машину, на которой я отправилась в Уркарах – в центральную районную больницу, где меня нагрузили медикаментами первой помощи, перевязочным материалом, новыми шприцами. Не прошло и двух дней, а медпункт выглядел как Дворец культуры. Вот только больных не было, будто в селе никто не чихал, не кашлял и за живот не хватался… Больные, конечно, были, но они больше обращались к местным шаманам или своим ходом добирались до районной больницы. А женщины, которые надумали рожать, обычно звали бабок-повитух».

Как-то в селе отмечали какой-то праздник, где не обошлось без потасовки, в которой парнишку ударили ножом по кисти правой руки. И толпа с криком метнулась в медпункт. Взглянула Фрида на большой палец, который едва держался на честном слове, как ей самой дурно стало. Фрида обработала рану, наложила пару швов и на попутке отправила парня в районную больницу. После этого случая в медпункт повалили больные без единого слова по-русски. Кто тыкал пальцем в живот, кто обнажал спину, кто оголял колени… Фрида делала вид, что всё поняла, не дура. Но терялась, когда больных донимали боли в животе. Этих больных она боялась, как пожара в лесу, и тут же направляла их в районную больницу…

«Дорогой Макс, Вас как врача интересуют больше необычные случаи из практики. К примеру, у меня был случай, когда я сама чуть было не померла от страха. В селе отмечали день 1-го Мая, когда меня вызвали к молодой роженице в соседнее село Джурмачи. Какие-то пацаны подвели лошадь к двери медпункта, помогли взобраться на седло, да ещё дали понять, что лошадь понятливая, умная, что дорогу в то село она отыщет с завязанными глазами.

В доме по меньшей мере меня встретили три бабки-повитухи. С обычными родами они бы сами справились. А тут насторожились. И нет чтобы беременную в родильное отделение района отвезти, так они меня, „профессоршу“, позвали. Помню, что я что-то ей шептала, поглаживала живот, показывала на себе, каким должен быть вдох, выдох… Но женщина всё равно кричала, будто я её кипятком поливала. К вечеру она всё же родила девочку, и я с облегчением вздохнула… Меня снова усадили на ту же лошадь, сунули в руки лепёшку с брынзой и пожелали хорошей дороги. Только подъехала к окраине Трисанчи, как я тут же спохватилась: я не освободила девочку от пуповины… И – обратно в то село. А на небе ни единой звёздочки. Хорошо, лошадь умницей оказалась: дорогу знала лучше зрячего человека. Отворяю дверь и – к матери девочки. Бабки-повитухи сами всё довели до конца.

В селе меня накормили, напоили чаем, уложили в постель, как царицу, а на другое утро меня чутьли не всем селом провожали… в Трисанчи».

А Фриде я написал, что горжусь её подвигами не меньше, чем медсестрой на поле боя, а она: «Боюсь, как бы Вы не сделали меня героиней Вашей очередной книги…». Тогда об этом у меня и мысли не было, но я осторожно поинтересовался, почему в её письмах нет ни слова о горячих парнях-адыгейцах.

Среди адыгейцев Фриде нравился хирург районной больницы – Зияутдин. Он был молод, строен, красив. И ростом удался. С этим врачом Фрида почувствовала, что любовь не знает границ, что она прекрасна и неповторима. Тогда-то я и загорелся желанием как можно больше узнать о любви двух юных сердец.

«А встретились мы с Зияутдином совершенно случайно. Как-то ко мне на приём пришла женщина с малышом двух лет. Малыш тяжело дышал, губы синие, будто по ним синей краской прошлись. Послушала лёгкие, а там – море хрипов. Ввела ему пенициллин и уже была готова отправиться с ним в районную больницу. Когда же я заглянула ему в ноздри – ужаснулась. Схватилась за пинцет как за ружьё. Из одной ноздри вытащила фасолину, из другой. И только тогда направилась с мальчиком в больницу. Я и потом наведывалась к нему. Но тут молодой хирург удивил меня не столько своим величественным ростом, сколько красивой осанкой и яркими огонёчками в чёрных глазах…

А дальше, как говорят, пошло-поехало. Зияутдин зачастил ко мне в медпункт, якобы „по дороге“… Он притаскивал с собой то бинты, то шприцы, то растворы для обработки ран. Разговаривая со мной, он обычно смущался, краснел, опускал глаза. Не иначе как влюбился. А почему бы и нет? Я – молодая, красивая, жгучая брюнетка… Копна вьющихся чёрных волос. Голубые глаза. Задумчивый взгляд. Манящая улыбка. Ровные, как столбики, зубы. Броская, утончённая фигура. Не случайно молодой художник, когда увидел меня в парке, загорелся желанием написать мой портрет… Но тут я откуда-то издалека услышала: „Ты такая красивая. Я не хочу тебя потерять“. Я разрешила себя обнять, поцеловать… Так это было до тех пор, пока однажды меня не остановили женщины и не предупредили, чтобы я отстала от их Зияутдина… И я решилась бежать, в Тульчин, наивно полагая, что Зияутдин меня и здесь отыщет, где никто больше не помешает нашей любви…»

Уже минул месяц, другой, третий… А Зияутдин молчал. Молчала и Фрида. Она потеряла интерес к жизни. Чувствовала себя брошенной, никому ненужной. Хотя рядом были отец, мать и её любимая сестрёнка Галя… Но не было его – Зияутдина, от встречи с которым всё замирало…

«После „побега“ из Трисанчи меня с большим трудом взяли на работу медсестрой в онкологическое отделение. Опасались, что меня начнут искать и просить, чтобы вернули обратно и что главврачу не поздоровится, что принял на работу „беженку“ из Трисанчи. После каждого дежурства у меня наворачивались слёзы оттого, что больным с раковой болезнью не всегда можно помочь. А тут ещё, придя на ночное дежурство, я приняла смену, обошла палаты, выполнила назначения врачей. Двумя-тремя словами перекинулась с няней-толстушкой, помогла ей взобраться на стол, чтобы снять пыль со светильника, и направилась в ванную. Но как только я приоткрыла дверь, как тут же закричала: в ванне лежала мёртвая женщина с открытыми глазами. А няня, когда услышала, как я закричала, упала на пол, держась за ногу. Вызвали дежурного врача, который помог мне прийти в себя, а няню с переломом ноги увезла скорая. Мне объявили выговор, после которого моё имя стало первым номером во всех притчах больницы. Да ещё намекнули, что это из-за меня няня сломала ногу. Когда же я почувствовала, что стала „чужой“, я подала заявление об уходе из больницы „по собственному желанию“».

Конец ознакомительного фрагмента.