Три повести

Иными целями жил, опоясывался радиостанциями, нефтяными вышками, строил рыбные промысла и консервные заводы, шахты и питомники пушного зверя омываемый теми же тихоокеанскими водами советский берег. Выкорчевывались десятилетия отсталости и запустения, строились школы для народов, не имевших до революции письменности, и первые посланцы этих некогда вымиравших народов шли в Институт народов Севера и в университеты.

Изучая проблему Тихого океана, разглядывая карту необъятных просторов, Свияжинов со счастливым чувством наносил на нее обозначения новых строительств… А сейчас он был обращен к мелочам, к повседневности, как бы заслонявшим эти широкие и волновавшие его перспективы. Прошло три недели со вторичного его посещения Губанова. Был ли сам он иным в этот раз или иначе его встретил Губанов, но договорились они по-деловому. В числе других был он направлен на путину. Сроки были крайние. Неувязки, отсталость, малая воля к работе приводили к срывам, к невыполнению планов. Но не в одних только людях лежали причины. Причины были также и в условиях. Условия мешали работе. Работа плохо улучшала условия. Люди приезжали с иными сноровками, привыкшие к иному порядку работы. Они приспосабливались туго и нехотя. Работа казалась им временной, окраинной работой. Местных сил не хватало. Край был велик, в людях была нужда. Каждый день возникал с очередного боя за мелочи, за увязку работы. Мало-помалу дело захватило его. Борьба была настоящей. Обстановка походила на фронт. Даже далекие знакомые чувства вызывала боевая тревога каждого дня. Нити неувязок и срывов терялись в канцеляриях, в трестовских залежах. Прорывы возникали, как обходные движения противника. Противник двигался, наблюдал, — Свияжинов ощущал временами его губительное дыхание. Только как-то вязок, неясен, недоговорен до конца был этот противник. Прежде всего плохо и позорно было поставлено промысловое переселение. Как и в прошлые годы, оказывались недостроенными ловецкие бараки на промыслах. Постройка бараков упиралась в недостаток материалов, материалы — в плохую погрузку, плохая погрузка — в простои судов, простои судов — в плохую работу порта, в медленные сроки ремонта. Казалось, взад и вперед передвигала упорная сила эту бесконечную цепь. Не хватало промысловых моторных судов. Судоверфь запаздывала, опрокидывала календарные сроки. С другой стороны — с перебоями, плохо проходила работа на механизированных судах — сейнерах, дрифтерах, траулерах… Много было и другого: не хватало тары, запаздывал бондарный завод, часть добычи протухала, шла на тук, выбрасывалась обратно в море. А косяки рыбы шли. Похожие на свечение моря, проносились они вечерами в заливе и уходили назад, пока на ходу перестраивалась система работы.

Впервые Свияжинов понял, что многое он знал понаслышке, с приглядки. Надо было тоже доучиваться на ходу. Широкие планы возникали именно из будней, из каждого дня. Ни один масштаб не мог бы быть создан без этой ежедневной черновой борьбы. Несколько жестко, но правильно вернул его Губанов на основную дорогу.

Судоверфь запаздывала с изготовлением судов. В заводском комитете, на производственных совещаниях Свияжинов спорил два дня, охрип, сорвал себе голос. В декаду в ударном порядке достроены были, снабжены моторами, спущены на воду четыре кавасаки. Еще два дрифтер-бота спускались в ближайшие дни. На стапелях стояли железные корпуса в скелетных распорках шпангоутов. Подъемный кран поднимал временами готовые, серо окрашенные новенькие катерки и спускал их на воду. Их были десятки, а нужны они были сотнями…

Вечер был розов от заходящего солнца. Корабли дремали на рейде. Отсюда, с пригорка, видны были бухта, судоверфь, ржавый глянец воды. Дневная смена закончила день. В тишину заката выл гудок. Окна слепли. Солнце опустилось за сопку. Вечерняя смена разошлась по литейным, механическим, судостроительным цехам. Камчатская привычка смотреть на закат. Рыжий глянец воды меркнул, сменяясь холодком синевы. Кто-то обогнал и заглянул ему в лицо.

— А ведь я не признал тебя, Свияжинов, — сказал обогнавший неуверенно. — Гляжу — стоит человек… вроде как бы ты. Бакшеев… Дмитрий Бакшеев.

— Дмитрий Бакшеев… постой… Митька, ты?

Теперь и Свияжинов узнал веснушчатое, покрасневшее от радости лицо, рыжеватые махры из-под кепки. Митька Бакшеев… приятель детства, с которым вместе гоняли по порту, знали все его запахи, все названия судов… бегали в харчевни есть пельмени за гривенник… вместе притаскивали с сопок мешки с диким виноградом и кедровыми шишками.

— Пройдем сюда в садик… расскажи по порядку. Откуда ты, где ты?

И Свияжинов повел его под руку в городской садик. Они сели на скамейку.

— Говорят: на заводе — Свияжинов… а я все думаю: какой же это Свияжинов? А вот, значит, ты, — сказал Митька довольно. — А я ведь, по правде, не знал, уцелел ты во всей передряге или нет… я ведь тогда с партизанами далеко подался, к Находке. А ты вон какой стал… постарел!

Свияжинов оглядел его. Нет, годы и над ним прошумели, над Митькой Бакшеевым. Рыжие махры уже не торчат, да и он весь стал как-то подобранней, приглушенней. В мальчишеские годы ему было все нипочем.

— Ты что же, на заводе работаешь? — спросил Свияжинов.

— Ну да, на заводе.

— Слесарем?

— Нет, я механик… инженер-механик.

— Как инженер? — И Свияжинов посмотрел на веснушчатое лицо Митьки.

— Да так… окончил Технологический… то есть послали меня сперва в вуз по разверстке. Я выбрал математический… ну, а из вуза в технологический… так уж пошло. Теперь по электросварке работаю. От нас ведь это, с нашего завода, по всему Союзу покатилось, — добавил он не без гордости. — Бо-ольшое дело… и я тут себя на месте чувствую, технику двигаем все-таки. Знаешь, сколько экономии дает электросварка против клепки? Пятьдесят два процентика… а может быть, и до шестидесяти вытянем. Опять же в отношении времени… раньше высверливай дыры, клепай, глохни. Грохоту, шуму и порчи… как ни говори, а дырявишь металл. А сейчас — красота. Води да и сваривай… паровой котел, корпус, пробоину — накрепко, начисто, аккуратно.

Нет, было необычайно это… Митька Бакшеев — инженер — сидел рядом с ним. Перегнутая книжка торчала из бокового кармана. Белая счетная линеечка была аккуратно засунута в бортовый кармашек его пиджака.

— А конечно, завод поотстал… не справляется, — сказал он хмуро. — Это мы знаем. Переоборудовали его с опозданием. Сноровки нет. Привыкли работать с прохладцей. Мы бьемся… и старые мастера вместе с нами. Как ни говори, а свое дело, жизнь в него вложена.

Он стал озабочен. Как-то даже сошла веснушчатая его моложавость. Свияжинов покосился на книжку в его кармане. Книжка была нерусская.

— Что это за книжка?

— А это, видишь ли, немецкий учебник… самоучитель. Немцы у нас на заводе работают, специалисты. Так неудобно же так-то… надо маленько получиться. Английский у меня пошел ничего… читать начинаю свободно. А с немецким потуже, — признался он. — Произношенье не то.

Митька читал по-английски. Не привирал ли он ему на радостях встречи?

— Ты в каком же цехе работаешь? — спросил Свияжинов помолчав.

— В электросварочном… ты заходи, я покажу тебе нашу работу. Кое-чего добились мы все-таки. А теперь о себе расскажи… и — знаешь что? — Глаза его стали лукавыми, как в мальчишестве. — Времени у тебя часок есть? И у меня час свободный. Хочешь, вспомним старинку… как мальчишками бегали? Пойдем есть пельмени.

— Что же… в самом деле… пойдем! — Свияжинов оживился. — Должно быть, лет пятнадцать не ел я пельменей.

Они вышли из садика и вскочили в проходивший трамвай. С грохотом свергаясь с горы, принес он их вскоре к знакомому кварталу. Все было знакомо на этих улицах Владивостока, и жарилось, пеклось и варилось во всех этих булочных, харчевнях, обжорках. На самом деле, чудесно придумал Митька эту вылазку. Они вошли в харчевню, сели за стол и заказали пельмени. Их изготовляли тут же на длинном прилавке.

— Так расскажи о себе, — повторил Митька.

Свияжинов вкратце и нехотя рассказал о своих последних годах.

— А на путину ты правильно двинулся, — одобрил Митька, — сейчас это первое дело. Отсталость страшная, и работают плохо… Но все-таки много сделано за эти годы. Перестает быть окраиной край. Раньше ведь как говорили у нас: когда я был в России, а Россия — это там, за Байкалом, другая страна. Ну, у нас и своих ребят теперь много, — добавил он утешенно. — Кто в рыбвтузы подался, кто в мореходную школу, кто в университет. В Москву не глядят… все тут на работе. У нас ведь это главное зло, что на работу здесь как на временное дело смотреть привыкли.

Им подали вскоре пельмени, остро приправленные черемшой и луком, рис, вилки.

— Это ты все-таки умно придумал, — сказал Свияжинов. — И ты — инженер… выдвиженец. Давно ли мы с тобой гоняли по порту, набивали карманы бобами!

Как-то вдруг веселей стало жить рядом с почавкивающим, оживленным, приплывшим из юности Митькой. Неужели действительно он стал инженером, научился читать по-английски — Митька Бакшеев, сын стрелочника на Уссурийской дороге?

— Твой отец жив? — спросил Свияжинов. — Я ведь его помню, твоего отца… как мы к нему по путям бегали.