Три повести

— Вы продолжайте работу. Я подожду, — сказал он женщине.

Но она не ушла, и так — в халате, с детским растерянным лицом, сыпля новости, трескучая, как птица, — осталась возле него на пороге дома.

VII

Да, многое изменилось в маленькой вчерашней Варе. Некая успокоенность остудила ее лицо. Зрелость заступила место юности, и по-иному, не в девической безотчетной горячности смотрели на мир быстрые когда-то, с ореховым отливом, ее глаза…

Они поднялись на мыс к круглой беседке с колоннами. Знакомо и неузнаваемо было все на этом берегу ее, Варина, детства. Сколько раз смотрела она снизу на недоступную беседку Сименсов! Нарядные женщины в светлых платьях появлялись в этой беседке. От беседки дорожка шла вниз к дому Сименсов. Это была синеватая дорожка из морского крупного гравия. Внизу возле пристани качались белые яхты. Рабочие старательно прокладывали эту дорожку, и в глубине сыроватой субтропической рощи до сих пор еще стоит родовой готический склеп. А в дачах — больших, двухэтажных, построенных для многочисленного сименсовского семейства, — ныне лаборатории звероводческой станции. И вместо яхт качаются в бухте моторные суда промысла. Даже здесь, на колонне беседки, осталась надпись: «Maria Theresa Symens» — легкой высокомерной девушки, которая в летнем светлом платье поднималась сюда и смотрела на сименсовский простор. Ничего не осталось от этого прошлого. Законные владетели пришли и заняли землю, возвращенную им по праву. Ничего не осталось от праздности, белых яхт, музыки, равнодушных цветов, — ничего, кроме дач, в которых сейчас в музейном порядке расставлены и развешаны чучела зверей, рога, черепа и скелеты, да мрачной усыпальницы Сименсов.

— Я спрошу вас прямо, и вы должны ответить мне прямо: зачем вы приехали сюда? Вы слишком много доставили мне горя в прошлом… вы не имеете сейчас права быть неискренним.

— Я и отвечу прямо: я хотел вас увидеть.

— Для чего?

Они сели на ступеньки беседки, изрезанной за эти годы именами. Море внизу в мраморной прозелени разбивалось о камни. Распластанные лиственницы сбегали под откос. Кунгас под двумя черно-белыми четырехугольными парусами медленно, как древняя посудина мореплавателей, выходил в море на лов. А дальше, за мысом, за сопками, вероятно, так же туманно, голубовато лежала Япония.

— Я виноват во многом, и возвращаться к этому сейчас бесполезно, — сказал Свияжинов. — Но все эти годы я справлялся о вас у каждого, кто мог только что-нибудь мне рассказать. Я стал много старше, — добавил он. — И многое проверил для себя заново. Скажу прямо: больше всего на Камчатке я вспоминал вас.

Ее ноздри слегка побелели и сузились.

— Я тоже стала за эти годы старше. В свое время вам ничего не стоило протянуть мне руку, и я пошла бы за вами… куда бы позвали, туда и пошла.

— Мне порассказали о вас многое, — сказал он вдруг. — Даже связали ваше имя с Яном… — Он ждал ответа. Она молчала. — Что ж, Ян отличный товарищ. Полезный работник. Но жизнь вот какая… — он широко развел руками, — а ведь это все вроде пчеловодства… так он и останется со своими оленями или еще с чем-нибудь в этом же духе. — Он встал, засунул руки за пояс, туго перетянувший его сильную фигуру, и прошелся по беседке. — Мне в жизни нужен разбег, Варя… хочу делать дела, достойные эпохи, в которую мы живем. Тут для одного хотя бы нашего края работы на целую жизнь хватит. Мне большие масштабы нужны. Работник я выносливый. На Камчатке не разложился и не обмяк, как некоторые. А ковыряться по пчеловодству — нет, не умею!

— Однако большие масштабы складываются именно из малых масштабов. Значит, и в малых масштабах надо работать хорошо.

Он постоял возле нее и сел снова рядом на ступеньку. Неужели этот медлительный латыш действительно пересек его дорогу? Он даже готов был забыть в эту минуту партизанские совместные годы.

— И все-таки предпочитаю большие масштабы… а там будет видно, кто прав!

Но по тому, как смотрела она, сощурясь, на море и как дрожали ее ресницы, он чувствовал, что не так-то уж безразлична для нее их встреча.

— Может быть, поговорить о другом? Могу рассказать о Камчатке…

Но разговор как-то завял. Свияжинов достал кисет и стал набивать свою обугленную трубочку.

— Так вот, если говорить о Камчатке, то главное там, что человек должен быть во весь рост. А жить не спеша, исподволь… таких людей Камчатка в год скручивает. Я в своей жизни натворил много ошибок, — добавил он, — но всё в открытую. Отвергайте меня с моими ошибками или цените с ними.

Он задымил трубочкой. Иначе, чем он ожидал, встретил его этот берег. Или он, Свияжинов, слишком разбежался, или жизнь пошла скучным деловым порядком. Поулеглись страсти, люди пообжились, поумерили чувства.

— И пчеловодство нужно, не спорю… но с пчеловодом мне тесно, как в запертой комнате. Что мне его ульи, когда я вижу весь край. С мировым будущим край! Край со своей собственной нефтью… сахалинская нефть через несколько лет удовлетворит всю его потребность в горючем. Морские суда пойдут по Амуру, который только несколько десятилетий назад считали не судоходным и даже не дающим выхода в океан. — Он загнул палец: — Своя нефть — это раз. Свой уголь — два. Сучанский уголь не хуже кардифского угля. Он малозолен и экономен. Свой лес — это три. Мы только едва затронули наши лесные массивы. Своя индустрия. Еще десяток лет, и мы не узнаем края. А главное — он перестает быть на отлете, окраиной. Его подопрут Урал, Ангара… металлургия Урала! Мы мальчишками, в сущности, входили во Владивосток. Тогда казалось: только бы сбросить противника в море — и все уже сделано. А теперь несколько иначе видишь с пригорка. Годы нарастили пригорок, ничего не поделаешь. Четверть дела сделано, три четверти впереди. Надо укрепить этот берег, поднять его, побороть его отсталость… прозвучать голосом новой истории там, где вековали колониальные нравы. Вот масштабы. Чтобы на весь Тихий океан социализмом пахло! Порабощенных народов здесь больше, чем колониальных завоевателей.

— А разве можно так сверху построить социализм… без того, чтобы начать снизу, с переделки человека? Для пчеловодства тоже придется засевать какими-нибудь особыми травами поля… чтобы знать, сколько может взять с них пчела и сколько может дать меду. То же, между прочим, и с нашей наукой: старая теория доказывала ограниченность природных запасов. А по-нашему, природные запасы могут быть увеличены человеком… та же рыбохозяйственная мелиорация. Перевозите икру и разводите мальков… а малек или пчела — одно и то же. Только это новый малек и новая пчела. И пчела должна лететь на то поле, которое для нее предназначено…

Он задумался. Говорила маленькая вчерашняя Варя. Тогда умела она только восторженно и впечатлительно встречать жизнь. Почему избрала она для себя столь почтенную, но скучнейшую науку о рыбе? Он с детства ненавидел все эти банки с препаратами в зоологическом кабинете гимназии. Длинные тощие рыбы с белыми глазами и распяленными зубастыми ртами, какие-то холоднокровные законы размножения, периодичность блужданий, рыбья кровь…

— Да, вы изменились за эти годы, — сказал он слегка озадаченно. — Конечно, социализму нужны и мальки… нужны и люди, которые будут этих мальков разводить. Но почему вы избрали для себя эту науку?

— Я тоже люблю наш край. А в этом деле смогу быть полезной, — ответила она сдержанно.

— Вы не сердитесь, Варя… но, право, меньше всего я мог думать, что в первый день нашей встречи мы заговорим о рыбохозяйственной мелиорации. — Он усмехнулся. Так непохоже было все на встречу, которую он ожидал. — На самом деле, представьте себе романиста, у которого герои в первый день встречи говорят о мелиорации… какой это был бы скучнейший роман! Расскажите мне, чем вы внутренне жили годы… — Он взял ее за руку. — Неужели я опоздал? Я не очень надеялся… скажу по правде. Но Ян… нет, Яна вы, конечно, придумали. Я у него в комнате как изюбрь… могу сломать креслице или задеть этажерку с энциклопедическим словарем.