Три сердца, две сабли

– Вам мешает моя скромность даже на таком расстоянии? – невольно принял я новый вызов.

– Ох, лейтенант! – угрожающе вздохнул капитан, еще более грозно посмотрев на Евгения.

– Вы же истинный парижанин, не так ли? – не обращая никакого внимания ни на мою колкость, ни на угрозу капитана, продолжил Евгений, глядя прямо на меня.

Я похолодел… но не потерялся:

– Парижанин. Но не выскочка.

Офицеры-провинциалы глянули на меня с уважением.

– Отдайте же долг нашей блистательной хозяйке. Расскажите какую-нибудь прекрасную небылицу о Париже, – улыбаясь, интриговал меня Евгений. – Заодно нас, провинциалов, удивите.

Странную игру затевал Евгений, как показалось мне. То он пекся о том, чтобы прикрыть меня до первой возможности поединка, то как будто сдавал со всеми потрохами… И вдруг меня осенило! А ведь вправду он протягивал мне в руки через стол козырного туза. Сейчас среди этих провинциалов, я мог бы укрепить свою сказку и отвести от себя загодя всякие подозрения, несмотря даже на возможные оплошности в будущем.

– Что ж… Если капитан позволит… – рассудил я.

– Приказываю! – рявкнул капитан.

Теперь все взоры устремились на меня. Что ж, скакать в атаку по высокому холму на виду у обеих противостоящих друг другу армий, – высшее наслаждение!

Я же обратил свой взор на несравненную Полину Аристарховну, да так и начал:

– Несравненная мадемуазель Верховская. Я опасаюсь, что если вы проводите время в Москве, которая простирается неподалеку от вашего чудесного… шале, и повидали все чудеса вашей столицы, то мне нелегко будет противопоставить ей какое-либо парижское чудо, кое заставило бы вас оцепенеть от изумления…

Краем глаза я приметил, что Евгений заинтригован таким «непатриотичным» вступлением императорского порученца, а капитан – тот… раскрыл рот и взорвался:

– Что вы такое говорите, лейтенант! Вы принижаете здесь величие Парижа…

– Отнюдь нет, – отвечал я, едва удостоив капитана взглядом. – Париж прекрасен. Ни один город не может соревноваться с ним в очаровании пассажей, в веселом жизнелюбии, в изяществе модниц, наконец… Но если говорить именно о чудесах… Многие мои друзья, лощеные аристократы, совершившие путешествие в Россию и побывавшие в Москве, уверяют, что были потрясены ее восточной сказочной роскошью еще издали, на подъезде, остановившись ненадолго на горе, называемой Поклонною, с коей открывается на Москву величественный вид. Далее впечатление их только возрастало. В Москве на одной улице могут тесниться, как овощи на лотке торговца, поражающие своим богатством дворцы и храмы, которые у нас, во Франции, обычно разбросаны в десятках миль друг от друга… Это не мои слова, это их слова, а моих парижских друзей никак нельзя упрекнуть в недостатке патриотизма.

Я скоро глянул на Евгения. Тот шевельнул губами, и я мог поклясться, что он неслышно сказал «браво!». Не захлопал бы в ладоши.

– Правда, они же упрекают московитов в отсутствии чувства меры и явном недостатке вкуса, – прибавил я, рискуя показаться не слишком патриотичным уже с другой стороны.

– Доберемся до Москвы, сами все увидим… – пробурчал капитан.

«…ежели пороховой дым не выест вам глаза навеки», – мысленно ответил я.

И тут я поднял перст в небо:

– Но славен Париж одним истинным чудом, коему могут позавидовать все столицы мира. Такого чуда нет нигде, оно превыше всех семи чудес света, и в виду этого чуда Париж становится выше всех славных городов, – перешел я наконец к панегирику, коего Париж несомненно заслуживает.

Я сделал нарочитую паузу.

– И что же это за такое чудо невиданное? – с искренней надеждой на самое глубокое изумление вопросила Полина Аристарховна.

Прочие провинциалы ждали от меня ответа с не меньшей ажитацией.

– Музей Лувра… – немедля дал я отгадку. – Музей, содержащий сокровища, перед коими все взятые вместе богатства Креза, Александра Великого, Чингисхана, всех китайских императоров и индийских магараджей, – просто горсть медяков.

После сего я немного помучил хозяйку очередной театральной паузой, а армейские провинциалы поскучнели, у них иные представления о чудесах.

– Я говорю о сокровищах искусства… о сокровищах духа, – с воодушевлением продолжил я рассказывать о том, что меня самого в Париже когда-то повергло в потрясение, – сокровища, кои не добудешь в горах с помощью кирки и не намоешь при всем старании в золотоносной речке… Если бы я тут затеял рассказывать об алмазах, величиной с курицу, или соврал бы о дворцах, висящих прямо в воздухе над землею, вы, несравненная русская богиня, ахнули бы, но смогли бы представить себе эти чудеса в своем несомненно богатом воображении. Но невозможно рассказать о скульптурном изображении богини Венеры, созданном во времена высокой Эллады, или о портрете Моны Лизы волшебной кисти Леонардо да Винчи, так, чтобы их можно было себе представить. Или о прекрасных живописных картинах последнего времени. – Я уже начал клонить в определенном направлении. – О прекрасных полотнах живописца Давида, коему я имел честь быть представлен. Одно божественное полотно царит сейчас в моем воображении… На нем изображен героический эпизод истории Рима. Если бы я сейчас имел перед собой лист белой, чистой бумаги, я бы, пожалуй, попытался, хотя бы как сквозь мутное стекло, выражаясь словами апостола Павла, показать вам наглядно красоту сей картины и ее смысл.

– Это чудо в моей власти, – очаровательно улыбнулась Полина Аристарховна.

…И спустя пару минут – и, разумеется, спустя один восторженный тост за прекрасную и гостеприимную хозяйку – передо мной на столе появился чистый лист и… настоящий графитный грифель немалой стоимости.

Сердце мое дрогнуло, я с изумлением посмотрел на Полину Аристарховну.

– Пытаюсь иногда делать этюды… – проговорила она и, потупив взор, обворожительно покраснела. – Баловство, разумеется. Таланта у меня никакого.

Столько комплиментов пролетело в моей голове, столько мыслей с предложением дать ей хоть пару уроков… но все порывы я сдержал. До поры.

Как уже догадывается любезный читатель, я взялся за немыслимое дело – в одну минуту написать на чистом листе копию грандиозного полотна Давида «Сабинянки, останавливающие битву между римлянами и сабинянами».

Что ж, испытание было достойно положения дел, я вдохновился – и грифель мой полетел. Дабы публика не заскучала, я стал бегло рассказывать историю сего подвига женщин, ранее украденных римлянами у племени сабинян ради свежей крови в потомках. Французские провинциалы слушали старое римское преданье явно впервые и с таким живым интересом, что у меня закралось опасение, как бы, возбудившись, они не затеяли здесь, на русских просторах, последовать примеру римлян – и притом немедля. Я стал ударять на верность сабинянок своим римским мужьям, на их мифическую благочестивость. Главной фигурой композиции Давида, как известно, изображена Герсилия, дочь сабинского вождя, ставшая женою Ромулу и возлюбившая его всем сердцем. Перед решающим сражением между сабинянами и римлянами она вместе с другими сабинскими женами римлян бросилась между сходившимися войсками и буквально разняла их.

В легком наброске картины Давида (я, разумеется, оставил только трех героев – сабинского царя, его дочь и Ромула, – пожертвовав прочими героями, коими кишит величественное полотно) представил я образ прекрасной и самоотверженной Герсилии изящным портретом… ах, нетрудно догадаться кого! А на мужские фигуры накинул немного одежды, дабы не смущать взора невинной богини. Покончив с их гардеробом, передал я набросок через стол – в руки хозяйке.

Как только листок задрожал в руках Полины Аристарховны и она, оцепенев, вновь зарделась, я тотчас произнес высокий панегирик всем самоотверженным девам, способным остановить войну между христианами… хотя бы на время. Так, как это уже сумела совершить несравненная мадемуазель Верховская.

– Оля-ля! Да вы еще и мастер! – воскликнул капитан Фрежак, заглянув в листок. – Из вас бы вышел прекрасный разведчик! Вы могли бы запросто изображать вражеские позиции… Уверяю вас, лейтенант, вы стяжали бы своим талантом рисовальщика куда больше славы и орденов, чем так вот развозя штабные бумажки… пусть и за подписью самого императора.

– Амен! – не сдержался на своем конце Евгений.

Мне оставалось только искренне поблагодарить капитана за то, что он так своевременно напомнил мне о моих непосредственных обязанностях. В самом деле, поединок поединком, от него никуда не денешься, но пора было изыскать пути, как осведомить и мои штабы о продвижении неприятеля и расположении его авангардов.