Три тополя

— Что там у меня? — спросила Катя.

Он сжал ее плечи, выпрямился и поднял ее, прильнул молча, лаская, но больше защищаясь от ее глаз, от безмятежного взгляда. Вчера Цыганка печалилась о Кате, о ее сердце на паутинке, но вот они вместе в лесу, день один, и куда подевались душевные смуты Кати.

— Как у тебя сердце колотится! — Она ощущала прохладу его тела сквозь клетчатую ковбойку: такой уж ее Алеша — зимой горячий, а в зной кожа у него прохладная и сухая. И сердце колотится: не так уж трудно было стащить с нее сапоги, значит, не оттого колотится, а от близости, от огромности леса и осенившей их сосны, оттого, что они снова вместе. Катя ждала, что он склонится, поцелует шею, прижмется ухом к ее уху и они станут молча слушать друг друга: она не видела его запрокинутого лица, закрытых глаз, высохшей, чуть стянувшей кожу слезы. Ощутила легкое, едва заметное раскачивание и отдалась этому, как игре, — резко, живо, и тогда Капустин замер, больно стиснув ее плечи. — Ты что, молишься?

— Молюсь… — Он вздохнул, и Катя снова ощутила их нераздельность, она и вздохнула вместе с ним. — Послезавтра домой, Катя.

— Как? — поразилась она. — У нас еще три недели.

Она попыталась освободиться, но Алексей обнял ее крепче, свел руки у нее на груди, и внезапно она поняла, что это объятие без ласки, доброе, защитное, но без нежности.

— Когда-то же надо ехать…

Стало неуютно: руки Алексея лежали на ней тяжеля, обременяя.

— Отпусти меня, Алеша.

Она извернулась, на ходу одергивая блузу, встала против него, вглядываясь в серые усталые глаза на исхудавшем лице. Смотрела и ждала.

— Без реки мне тут делать нечего, и ездить не стоило, — сказал он. — А бегать туда надоело… Не могу, не хочу, что-то кончилось. — Он попытался улыбнуться.

Ничего особенного: усталость, раздражение, упрямство, может быть, неудачи на рыбалке. Отчего же в ней возникло чувство опасности и все вдруг связалось с долгими днями отчуждения, с жизнью порознь?

— Что-то у тебя случилось на реке? — спросила она осторожно.

— У меня все хорошо, — возразил он твердо. — Просто эта рыбацкая жизнь потеряла для меня смысл, так ведь бывает, Катя. Вчера я поймал судаков и забыл о них. Да, просто забыл, черви в них завелись.

Катя порывисто прижалась к нему.

— Капустин! Что-то переменилось у нас, Алеша? — спросила она с опасливой усмешкой и с бессильной угрозой, страшась чего-то, что не имело еще для нее ни запаха, ни цвета, И хотя он поматывал головой, не соглашаясь, Катя договорила то, что смутно донимало ее: — Тебя эта Саша, рыжая твоя ученица, расстроила?

Капустин отпрянул. Ветер покачивал ветви сосны высоко над ними, размытые тени играли на раскрасневшемся лице Кати, то приглушая ее краски, то открывая свету, и солнце золотило ее зеленоватые глаза.

— Показала нам мальчиков и смутила твою душу. Я видела, как ты нес его на руках.

— Зачем ты изводишь себя, мало ли их вокруг нас — мальчиков, девочек!

— Но она любила тебя, Алеша. Что же я — слепая?

— Вздор! Все ты не то говоришь. Вздор! — повторял он без душевной энергии.

— Любила! Как девчонки любят молодого учителя. Она рано созрела?

Он испытал мучительный соблазн: открыться, сказать правду, освободить душу и тем отринуть Сашу, все исчерпать исповедью, поступить, как Саша, жить без утайки, как бы трудно ни пришлось, и слова Сашины пришли на память, что если полюбил, то хоть зубы сцепи, а оно кричит в тебе, пока ты жив… Не было в нем страха за себя, и жалость к Кате вдруг ушла — пусть услышит, пусть пройдет через это, — остановила мысль о Саше, боязнь унизить ее, не рассказать и в исповеди всей правды о том, как он был счастлив. Сашу он больше не повидает, теперь все позади, она ему родной человек, сестра неродившаяся, чудом подаренная ему, как небо, под которым он вырос, как ночная Ока и шелест вековой липы над амбарчиком.

— Не пойму, о чем ты! — сказал он раздраженно.

— Она уже в школе была женщиной, правда?

— Мне-то откуда знать? Кончай ты эту канитель, лучше покорми мужа!

Катя разложила на газете жирные от растаявшего масла ломти хлеба, мятые яйца, пупырчатые, будто иззубренные, огурчики с грядки.

— Она тогда при тебе совсем потерялась, даже жалко ее стало. — Перед Катей все еще маячила крупная женщина в лодочках, с налипшим на большие ступни песком. — Побежала бы за тобой, только позови! — сказала Катя с безадресной обидой и пригасающим беспокойством.

— Ну что за фантазии? — рассердился Капустин. — Вязовкина скоро многодетной матерью будет, муж у нее первый парень на деревне, чего ей бежать! Куда?

— Некуда, — согласилась Катя. — Некуда. Но это ничего не значит: у каждого есть жизнь, как она сложилась, и есть мечта. Ты встречал ее с того раза?

— Они мимо нас доить ходят. Жизнь у них нелегкая, летом еще ничего, а осенью, а зимой! До света еще три часа, а они бредут, в дождь, в снег. — Саша исчезла из его рассказа, остались они, просто они, доярки, ферма за рекой, темная плотина в первой изморози, рыбаки на берегу до самой шути, до глубокого предзимья, осталась общая жизнь, и незаметно мир и покой вступили в сердце Капустина. — Схожу ночью напоследок, прощусь с Окой, и поедем. Мне трудно жить здесь дачником, любому приезжему простят безделье, дачник есть дачник. А своего судят, я это почувствовал. Может, и не строго судят, но я думаю об этом, и это отравляет мне жизнь.

На этот раз они перешли старицу по бетонному мосту и двинулись по толоке. Катя увидела много круглых, белых грибов, сломала несколько пружинисто-плотных шляпок, принюхалась к острому и горчащему запаху и поняла, что это шампиньоны.

— У нас их не берут. — Капустин пытался остановить ее, чтоб не клала их в корзину поверх березовых: веток. — Тут скотина толчется, они навозными считаются. Их тут никто не готовит.

Паром отстаивался под высоким берегом, можно было не спешить.

— Сама приготовлю, — возразила Катя. — Еще приду за ними и много наберу. — Она говорила все упрямее и тверже, будто не о пустяке. — Завтра две корзины наберу, и повезем с собой.

11

Около полуночи Капустин вышел в сумрак неспокойного сада. Ветер шумел вверху, в густой листве антоновок, неслышно сеялся теплый дождь, из тех, которые не оставят и следа поутру. За калиткой опомнился, что идет с пустыми руками, постоял, колеблясь, не спуститься ли вниз без снасти, проститься с Окой, но представились недоуменное лицо Мити, ухмылка Воронка, презрительные глаза Рысцова, полного энергии, заполняющего делом каждый миг своего существования, и Алексей вернулся за спиннингом. Когда шел вдоль балкона, наклонясь под ветвями, услышал шепот Кати:

— Алеша? Вернулся?

Из горницы на балкон смотрят три окна, Катя в среднем, но Алексею ее не видно за дощатой оградой.

— Спи! Я блесны забыл.

— Не ходил бы в дождь… Я без тебя не усну. — Скрипнула рама, Катя толкнула вторую створку. — Я в окошко вылезу, вернемся в амбарчик…

— У меня другой ночи не будет, Катя! — остановил ее Капустин. — Мы послезавтра рано уедем.

Он постоял, не дождался ответа, снова бросил в темень, в глухоту серых, отгородивших балкон досок покровительственное «спи!» и, уходя, закрывал калитку беззвучно, осторожно, будто Катя могла уже уснуть в эти считанные секунды.