Три венца

– - Да как же не думать-то? Помните, как старший патер говорил: "Не будет храма -- не будет и проповедника". А потом обещался еще взять черта за рога...

– - Какой же ты ребенок, Муся, ах, какой ребенок! Всякое слово по-своему перетолковываешь...

– - А что, панночка, коли это поджог?

– - Уж не патеры ли подожгли? Ты совсем, детка моя, кажется, рехнулась! Пикни-ка только при других...

– - Ну, не сами хоть подожгли, подбили кого...

– - Послушай, Муся, не мудри: тебе же только хуже будет. Отчего бы ни загорелась эта церковь, -- коли она загорелась, стало быть, Провидению так угодно было. Противу Промысла Божия нам с тобой не идти.

– - Но Промысл Божий с тем, может статься, и дал нам подслушать тот разговор, чтобы мы уличили поджигателей?

Тут в горницу вихрем влетела панна Гижигинская и в неописанном волнении всплеснула руками.

– - Нет! Кому бы это могло в голову прийти!

– - Что такое?
– - в один голос спросили обе другие девушки.

– - Ведь гайдук-то царевича -- не простого рода, а родовитый русский князь Курбский!

– - Я это чуяла!
– - вырвалось у Маруси, и все лицо ее так и залило румянцем.

– - Но его уже нет!

– - Как нет?

– - В живых нет: он сгорел только что...

Маруся так же мгновенно побледнела, помертвела. Панна Бронислава принадлежала к тем нередким, к сожалению, особам своего пола, которым нет высшего удовольствия, как разносить по свету животрепещущие новости, особенно же о чужой беде. Эпизод погребения молодого русского красавца-князя под пылающими обломками церкви в ее красноречивых устах вышел, разумеется, несравненно живописнее, чем сумели мы передать его в нашем простом повествовании.

– - Нет... нет... Этого быть не может!
– - внезапно зазвеневшим голосом вскричала Маруся.

Теперь только панна Марина обернулась к ней: молодая наперсница ее стояла, как каменное изваяние, ни жива, ни мертва, прислонясь к высокой, резной спинке стула; только глаза ее, дико и испуганно расширенные, блуждали кругом.

– - Что с тобою, деточка?
– - встревожилась панна Марина.
– - Чего не может быть?

– - Чтобы он погиб... Он жив, он должен был спастись!

– - Да ведь ты же слышишь, что вся церковь была уж в огне, что ему выхода из нее не было?

– - А все-таки... О, Господи! Да как же после этого верить?
– - лепетала вне себя Маруся, и крупные слезы катились по ее щекам.

Панна Бронислава таинственно наклонилась к уху своей госпожи. Та кивнула головой.

– - Да! Пожалуй, что так... Ну, голубочко, серденько мое, что же делать, что делать!
– - пыталась она утешить плачущую.
– - Ведь коли он, точно, был княжеского рода, то тебе, купеческой дочери, он все равно не был бы уже парой. Бронислава, расскажи-ка ей еще раз, как было дело: чтобы не надеялась еще попусту.

Панна Гижигинская недала повторять себе приказания, и рассказ ее на этот раз вышел еще, может быть, картиннее, закругленнее. Миловидное по-прежнему, но страдальческое и бледное теперь как полотно личико Маруси опускалось все ниже.

– - А коли так, -- воскликнула она, и во взоре ее сверкнула отчаянная решимость, -- коли так, то мне молчать уже никто не запретит! Пусть весь свет знает, кто замыслил поджог, пусть они же, убийцы его, казнятся, отвечают за него головами!

– - Ты, Муся, в самом деле с ума сошла!
– - резко уже и повелительно заметила панна Марина.
– - Ты будешь молчать...

– - Не буду я молчать!

– - Что?! Я тебя к себе приблизила; но чуть только ты слово скажешь, как все между нами с тобой навсегда кончено!

– - И пускай!
– - с не меньшим уже задором отозвалась Маруся.

– - Ежели вы, пани, заодно с поджигателями и убийцами, ежели они вам дороже меня, то вы для меня совсем уже чужая, и я вас знать не хочу! Завтра же ноги моей здесь не будет; но допрежь того я все, все выложу начистоту, и молчать не буду, не буду, не буду!

Биркинское упрямство сказалось с такою силой, что порвало неразрывную, по-видимому, девичью дружбу разом и бесповоротно. Упрямство Маруси, однако, на сей раз ни к чему ей не послужило. Едва только удалилась она в свою комнатку, чтобы собрать свои пожитки, как следовавшая за нею по пятам панночка ее замкнула там на ключ, после чего отрядила панну Брониславу к патеру Сераковскому. Тот, узнав в чем дело, не преминул в свою очередь послать за расторопным княжеским секретарем и возложил на него довольно щекотливую миссию -- не медля, среди ночи еще, под благовидным предлогом выпроводить из Жалосц обоих Биркиных: дядю и племянницу, чтобы к утру их и духу не было.

Начало вызванной пожаром кутерьмы Степан Маркович Биркин и верный телохранитель его Данило Дударь проспали сном праведных. Только когда с возвращением панов возобновился на дворе прежний гам и шум, Биркин пробудился, растолкал запорожца и велел ему узнать о причине суматохи. Дворовая челядь очень охотно, во всей подробности и с надлежащими комментариями, удовлетворила их любопытство; так что, когда пан Бучинский вошел к Биркину, тот прямо встретил входящего вопросом:

– - Ужели же это правда, господин честной? Верить не хочется! Этот бравый молодец, красавец писаный, Михайло, или князь Курбский, что ли, каким он теперича объявился, так-таки и сгорел, и праху его не осталось?

– - И сам бы не поверил, кабы своими очами не видел, -- с соболезнующим видом отозвался княжеский секретарь.
– - Но то-то и горе, что беда редко одна идет...

– - Уж не без того-с, сударь, -- подтвердил Степан Маркович, -- едет беда на беде, беду бедой погоняет. А что же еще такое, смею спросить, приключилося.

Пан Бучинский тихо вздохнул.

– - Покамест еще не приключилося, но легко может статься. Ведь эта фрейлина Сендомирской панночки, панна Мария Биркина, вам, почтеннейший, никак племянницей доводится?

– - Племянницей. А что с нею?

– - Да изволите видеть... пожара этого, что ли, она так испугалась, или же... Не хотелось бы мне, признаться, выговаривать...

Пан Бучинский сострадательно потупил глаза и замолк.

– - Договаривайте, сударь!
– - в серьезном уже беспокойстве приступил к нему дядя Марусин.
– - Ради Бога, что с нею?

– - Вы сами требуете. Этот покойный князь Курбский (царство ему небесное!) как будто вкрался вдо-верие и в самое сердце панны Марии... Как узнала она тут про его внезапную кончину, бедняжку как молотом в голову ударило; ибо теперь (не смею скрыть уже от вас) она бредит, беснуется как полоумная...

– - Господи помилуй!

Степан Маркович набожно осенил себя крестом.

– - Представилось ей вдруг, что чуть ли не все тут в замке в тайном заговоре противу нее, -- продолжал прежним грустно-сочувственным тоном пан Бучинский, -- представилося, будто сама она день-два назад, в полночь, ходила на кладбище и по пути, спрятавшись под мостиком, подслушала разговор поджигателей церкви...

– - Ну, это и точно на умопомешательство похоже! Совсем сбрендила девка!
– - воскликнул Биркини в вол-нени и зашагал по горнице.