Три венца

– - Напротив, ты должен был вперед знать, что я не дам в обиду сестры, коли ты, старший брат ее, за-место того, чтобы быть ее первым защитником, стал ее первым злодеем.

– - Ладно!
– - перебил тот, нетерпеливо срываясь со стула.
– - Тебя, я вижу, не образумишь. Скажу тебе вот что: ты -- баннит; банниция с тебя еще не снята, а ты не только самовольно явился в столицу королевскую, но в ночную пору еще в чужой дом залез. Ежели отдать тебя в руки судей, то ведаешь ли, что ждет тебя?

– - Смертная казнь, надо полагать, буде царевич не вступится.

– - Смертная казнь, да! А вступится ли твой названный царевич -- еще бабушка надвое сказала.

– - Ну, и отдавай меня на позорную казнь, коли честь Курбских тебе не дорога!

– - Честь наша родовая мне, может, вдвое, вдесятеро дороже, чем тебе, бездомному бродяге, которому все равно терять на свете нечего. Но правда твоя: позорить из-за тебя наше славное имя мне не пристало. И потому вот тебе мой сказ: ты даешь мне грамотку с рукоприкладством, что на веки вечные отрекаешься от всех прав на отцовское наследство и николи впредь поперек пути нашего не станешь; я же умолчу о твоем злодейском умысле и развяжу тебя; ступай на все четыре стороны.

Курбский задумался на минуту: попытаться ли еще усовестить брата не нудить сестры идти в монастырь, а дать ей быть счастливой с милым человеком? Да нет, брат Николай не таков; уступки от него не жди!

– - Дело мое проиграно, -- промолвил он вслух, -- я сдаюсь. Но подписки тебе я никакой не выдам: как доселе я не искал твоего наследия, так же точно обойдусь без него и впредь.

– - На бумаге, брат, такое обещание все вернее. Желчь поднялась в Курбском. Молодое самолюбие его восстало против дачи письменного документа, который обличал бы оказанное ему недоверие. Но при движении, которое он сделал тут, связывавшие его веревки больно врезались в его тело и напомнили ему, что он во власти брата. Благоразумие заставляло его уступить.

– - Ты дашь мне, однако, переговорить сперва с сестрою?
– - спросил он.

– - Нет, не дам.

– - Ты отказываешь мне в такой малости!

– - Коли это, по-твоему, малость, то тебе ничего не стоит от нее отказаться.

– - А без того я не выдам расписки!

– - Не выдашь? Твое дело, холодно проговорил старший брат и взял со стола карандаш.
– - До утра оставляю тебе сроку. Надумаешься -- ладно; не надумаешься, будешь стоять на своем -- готовься идти прямо в острог, а оттуда на лобное место.

Дверь стукнула, замок щелкнул; со связанными руками и ногами герой наш очутился в темноте.

Сестра, быть может, еще ничего не знает и считает его за вероломного хвастуна! Он осыпал себя упреками за слишком большую доверчивость к пройдохе-шуту, который явно продал его.

Под утро, когда стало немного уже светать, Курбский забылся. Вдруг кто-то тронул его за плечо. Он открыл глаза: перед ним стояла высокая женская фигура в белом. Из-под блонд ночного чепца на него озабоченно строго глядело бледное, морщинистое лицо, обрамленное седыми буклями. Как она за пять лет осунулась, постарела! Он рванулся навстречу к ней.

– - Мама! Вы ли это?

Княгиня отступила и приложила палец к губам.

– - Тс! Николай не знает, что я взяла у него ключи... Она пристально заглядывала в его лицо, настолько освещенное из окна полусветом утренних сумерек, что она могла убедиться в юношеской свежести и красоте сына. Луч материнской гордости сверкнул в ее взоре. Но она тотчас же поборола нахлынувшее на нее доброе человеческое чувство, отошла к окну и, не оборачиваясь, заговорила:

– - Ты, несчастный, стало быть, все еще не хочешь отказаться от отцовского наследия, хотя утратил уже на него всякое право?

– - Я давно от него отказался, мама!
– - уверил сын.

– - Так ли? А зачем же ты не хочешь дать подписки?

– - Как это для меня ни унизительно, я все-таки дал бы ее, лишь бы раньше того мне можно было объясниться с сестрой Мариной.

– - Да для чего тебе это? Чтобы сбить ее с толку?

– - Не с толку сбить, а услышать из собственных ее уст, что она не серчает на меня за мою оплошность...

– - И что она по своей охоте идет в монастырь?

– - Этого-то я от нее не услышу.

– - А я говорю тебе, что сама она того пожелала...

– - Простите мама; но мне хорошо известно, что вы с Николаем ее неволите.

Княгиня с живостью повернулась от окна и сделала несколько шагов к сыну.

– - Ты смеешь не верить!

– - Самому мне очень прискорбно, но что же делать, мама, коли веры к вам уже нету?

– - Не смей называть меня мамой, негодяй! Ты -- баннит, и княгиня Крупская баннита не может признавать своим сыном.

Курбский закусил губу и потупил взор, как бы для того, чтобы, против его воли, ни одной жалобы, ни одного укора уже не вырвалось у него, ни один взгляд не выдал этой чужой ему теперь, бессердечной и гордой женщине, что у него на душе.

– - Ты что ж это, негодник, и отвечать мне, взглянуть на меня не хочешь?
– - помолчав, все более ожесточаясь, проговорила княгиня.

Ответа не было.

– - А! Уже мальчишкой ты был нестерпимо упрям и зол, а теперь всякую совесть потерял? Баннит! Вот уж, погоди, нынче же мы выдадим тебя...

Баннит только повел плечом, как бы говоря: "ваша воля!" Мать постояла еще минуту; потом, не промолвив уже ни слова, в сердцах вышла вон.

Прошло около часу времени. Снова щелкнул замок, и на пороге показалась княжна Марина. Черты ее были страдальчески возбуждены, в глазах стояли слезы, губы беззвучно шевелились, но по движению их Курбский понял слова: "Ах, брат, брат!"

– - Мама все же пустила тебя ко мне?
– - спросил он. Сестра сделала утвердительный знак головою и, казалось, ждала, чтобы он начал.

– - Я кругом виноват перед тобою, дорогая сестрица, -- заговорил он, -- мне стыдно в глаза тебе глядеть...

– - Так лучше...
– - глухо, чуть слышно пробормотала она.
– - Без родительского благословения все равно не быть счастью на земле. А мама прокляла бы меня. В иноческой келье я найду если не счастье, то покой душевный.

– - Ты, Марина, так еще молода: тебе ей-Богу же грешно похоронить себя...

– - Не искушай!
– - умоляющим тоном прервала княжна.
– - Я буду молиться весь век свой за маму, за тебя.

Тщетно брат пытался еще поколебать ее решимость; молодая девушка не горячилась, не сердилась, но дух и воля ее словно совсем были сломлены; она окончательно уже отрешилась от здешнего мира.

– - Ну, что я говорила тебе, Михаил?
– - послышался около них строгий голос матери, которая незаметно вошла к ним.
– - Вот тебе бумага, перо и чернила. Пиши же теперь сейчас, что обещал Николаю. Но ты связан... Смеем ли мы развязать тебя?