Три весны

«Бессмертны только боги. А люди, создавшие их, умирают».

Залп. Пять секунд. Залп. Пять секунд… Точность-то какая у фрицев! Работают аккуратно. Война ведь тоже работа, тяжелая, страшная работа.

«Бессмертны только боги…»

Оглушенный Алеша шел в деревню. Ноги не слушались его.

Навстречу ему попадались связисты, которые тянули к батарее жилы новых проводов, взамен перебитых. Они что-то спрашивали, но Алеша только махал рукой, махал безнадежно, слабо. Потом он увидел санитаров. Эти чуть ли не бегом неслись к артиллеристам.

Уходя с батареи, Алеша видел, как из разбитых окопов вылезали чумазые, испачканные кровью бойцы. В живых остались и Кенжебаев, и старшина.

У протекавшего между верб ручейка Алеша остановился. Зачерпнул в ладоши воды и выпил. Снял гимнастерку, помылся до пояса. Стало вроде полегче, только в висках толчками ходила кровь да звенело в ушах.

Это было боевое крещение. Теперь вряд ли кто-нибудь назовет его необстрелянным юнцом, вряд ли осмелится подтрунивать над ним тот же Кудинов.

В течение двух часов с лишним немцы вели методический огонь. В окопах люди задыхались, лежали полузасыпанными. Случалось, что снаряд попадал в ровик, ставя точку над чьей-то судьбой.

Все орудия были покарежены. Их стволы или завернуты назад, или совсем оторваны от станин, а щиты измяты и изрешечены осколками, словно это не сталь, а бумага.

Два с лишним часа немцы безнаказанно обстреливали нашу батарею. И, наверное, вскоре они бы закончили артналет, так как снаряды стали падать в дальнем углу квадрата. На батарее уже облегченно вздохнули.

Но в это время по орудиям врага ударили наши гаубицы резерва Главного командования. Они стреляли откуда-то неподалеку. Тяжелые снаряды с грозным воем уходили в сторону фашистских позиций и рвались там яростно, озаряя ночь короткими голубыми вспышками.

Тогда противник вдруг сменил методический огонь на беглый. Немецкие снаряды стали блуждать по полю, ложиться уже без системы, и окопы опять оказались в зоне обстрела. Это был еще более жестокий огненный смерч, который бушевал около получаса.

Канонада с их и нашей стороны утихла лишь на рассвете. Она стихала постепенно: спесивым богам войны было нелегко смирить свой гнев. А пыль над окопами висела непроницаемым бурым облаком до самого восхода солнца.

Алеша думал сейчас, что он счастливо отделался. Это ведь и называется везением. Фронтовым счастьем. Значит, ему еще жить.

Алеша направился в штаб к Бабенко, зная, что его там ждут. Ему не терпелось обстоятельно доложить о вражеском артналете и понесенных нами потерях.

Бабенко, оказывается, провел всю ночь на своем КП и видел трагедию пятой батареи. Это он вызвал на противника огонь тяжелых орудий резерва Главного командования.

— А теперь, Колобов, о нашем с тобой промахе, — сказал Бабенко, расстилая на столе карту. — Немцы били по нас из ста пятидесяти пяти миллиметровых французских гаубиц примерно с расстояния двадцати километров, даже двадцати двух. Мы попробовали засечь батарею с двух пунктов по вспышкам выстрелов. И у нас ничего не получилось, как и неделю назад, помнишь?

Алеша помнил случай, когда у него с Денисенковым не сошлись концы с концами в определении координат огневой позиции вражеской батареи, обстрелявшей командный пункт комдива. Вдруг обнаружилось, что данные засечки по первым выстрелам не совпадают с результатами контрольной засечки. Когда все это нанесли на карту, оказалось, что стреляли две, а то и три батареи. Разумеется, немцы не могли позволить себе такой роскоши, чтобы раскрывать дислокацию артиллерии.

— И тут та же история вышла, вот почему и с ответным огнем опоздали, — Бабенко с силой дернул ус, поморщился. — Фашисты перехитрили нас. Они поставили пушки на платформы, и батарея быстро передвигалась с одного места на другое. Попробуй, возьми ее. И все же мы разгадали эту уловку и накрыли фрицев. А как я, старый дурак, не обратил внимания, что координаты засечек находятся на линии железной дороги! Я же на карту грешил да на измерительный взвод!..

Он был искренне раздосадован своей промашкой, считая себя виновным в том, что батарею врага не смогли подавить раньше. И в Алешином сердце шевельнулась жалость к этому немолодому, много пережившему человеку.

— Иди, Колобов, отдыхай, — после некоторой паузы, довольно трудной для всех кто был в штабе, сказал Бабенко. — Надо будет — позову.

Алеша не заметил, где находилась Наташа в это время. Но когда вышел из хаты, она окликнула его, улыбающаяся, счастливая:

— Я верила, что все будет хорошо.

Она до крови закусила губу, чтобы не расплакаться, и убежала.

В этот день Алеша много думал о ней. Он ревновал Наташу к Бабенко. Но сказать ей об этом никак не мог.

И еще Алеша думал о войне. В детстве она казалась ему интересной игрой, где красные всегда побеждали белых. Затем, он видел в ней возможность красивого самопожертвования. Он представлял себя в окружении врагов, стрелял в них, а последнюю пулю — себе. И говорили о подвиге Алеши в школе, и математик Иван Сидорович каялся перед всеми в поставленном Алеше «неуде», каялся, и слезы текли по его лицу с мощными надбровными дугами. И Алеша великодушно прощал его.

Теперь он как бы поднимался над своим участием в войне, и с этой высоты видел ее извечную жестокость. Ему хотелось понять ее кровавые законы, узнать, где и в какой миг начинаются войны. Уж, конечно, не тогда, когда люди убивают друг друга. Это — финал войн, логическое завершение созревшего в чьих-то головах конфликта. Гитлер начал войну с нами уже своим приходом к власти и даже значительно раньше.

А если так, то где же разум, который должен уничтожить войну в самом зародыше? Есть разум, но империалистам выгодно, чтобы миллионами гибли люди, и они заставляют молчать разум. Кому-то хорошо спится, когда гремят пушки. И это ужасно, это дико и преступно.

Погибнуть в восемнадцать лет, никогда не увидеть больше ни неба, ни тяжелеющих плодами садов, ни дорогих тебе людей! Но на войне как на войне, кто-то должен умирать и может прийти Алешин черед. И тогда Алеша желал бы себе той самой мгновенной смерти, о которой поется в песне.

И главное в бою — не струсить. Страх сразу хватает человека за горло и давит-давит. И совсем просто поддаться ему. Тогда все пропало.

А Наташа беспокоилась об Алеше. Как она посмотрела на него у штаба! Хорошо бы встретиться с нею вечером, скажем. И прямо ей: выбирай — я или Бабенко! А что до его подполковничьего звания, то неизвестно еще, сколько и каких звезд будет на погонах у Алеши к пятидесяти-то годам. Да и не всем же быть военными! Может, Алеша артистом будет, вроде Вершинского. Или поэтом… Он постарается поскорее увидеть Наташу, решено…