Три желания

И сделалось мне после увиденного и услышанного жутко не по себе. Настолько, что боль телесная, которая от грубого хватания, отступила. Ведь точно знала, что зовут меня Викторией, Вишневская в девичестве, Ковалева по мужу, и совсем недавно была в Москве. А теперь вот: ночь, лес, замок, люди с факелами в какой-то непонятной одежде. Ну, ни одного не увидала в джинсах или привычных брюках. Кстати, а на мне-то что…боже, я в ночной рубашке, что ли? Целомудренная такая, до самых пяток доставала, и липла к телу мокрой тряпкой.

– Тихо, тихо, деточка! – как-то странно прошипела старушка, заметив мои трепыхания. – Все уже обошлось. Ты жива осталась. Не волнуйся.

Это она что, по-польски, что ли, говорила? А почему я ее понимала? Ну, да, папа мой имел польские корни, но я-то, ни-ни, язык не знала. В общем, странно все это. И как же мне было не волноваться, если бабка эта упорно называла меня панночкой, сказала, что мне не дали утопиться – спасли, а отец, пан Казимир, непременно простит. И она рада, что тело мое белое ничуть не повредилось. Надо же, она что, не видела, что у меня загар еще после отдыха в Турции остался? Хотя да, ночь же. Но добила меня старушенция сообщением, что наказывать меня за желание утопиться не будут не из жалости и отцовской любви к кровинке родной. А потому, что уже утром, а вернее через несколько часов, жених, которому я предназначалась, ясновельможный пан, прибудет, наконец, в замок, и ему ни к чему на моем теле синяки.

– Что?! Какой такой, пан?! – о, у меня, наконец, голос прорезался. Хрипатый, будто долго не разговаривала, но точно мой. И говорила я по-польски, хотя, что такого пока сказала-то…

– Ясновельможный пан Стефан Каминьский, кто же еще? И не верь, детка, что лют очень. Я тут прознала, что он просто строго спрашивать привык со своих людей. Да, еще воевать ему часто приходилось. А портрет ему твой сразу приглянулся, значит, по душе ему пришлась. Смотришь, и слюбитесь…

Приплыли! Это не сон, не бред, а мне аукнулась та бумага, что достала из синей бутылки? Да почему же так все вышло? Там же говорилось про желания, а я и не успела ничего загадать!.. Стоп! Скорее вспомнить, что там вообще говорилось. Быстренько, быстренько! Черт, ничего не вспоминалось! А все из-за того, что меня начали вносить в немыслимой величины ворота.

– Вот и пришли, голубка ты моя ясноглазая!

Надо мной в свете факелов проплывал арочный свод такой толщины, что его, наверное, не пробить было катапультой… Господи, вот о чем думала моя голова, когда надо было о той чертовой бумаге? Но попробуй сосредоточиться и встряхнуть память, когда кругом галдели какие-то древние люди в довольно диких нарядах, если судить по московской моде двадцать первого века. А еще огонь шипел, тени от него плясали, какой-то противный металлический скрип раздавался в отдалении, пару раз или более заржали кони, а собаки где-то рядом брехали вообще без остановки. Жуткая какофония. И вдруг все стихло. Нет, горящие факелы потрескивать не прекратили. А случилась эта почти мертвая тишина, когда меня притащили на замковую площадь. Три дюжих молодца остановились перед высокими ступенями и задрали в их сторону головы. Я тоже туда взглянула, хоть и не очень удобно было в том положении.

– Притащили? – как загрохотал басом приземистый толстяк с седыми висящими усами. Неприятный, а глазки его, буравчики, так по мне и бегали. – Несите в ее комнату. И по одному станете дежурить под дверью спальни панночки до тех пор, пока жених не приедет. Нянька Беата, иди с ней и позаботься там, чтобы за ночь ничего более лихого не случилось, а к утру была свежа моя дочка.

– Ясно, пан Казимир. Все исполню, только не гневайтесь, – с поклоном ответила усатому старушка в шали, а потом крикнула куда-то в сторону. – Девки, тащите горячей воды и живо! Панночку надо отогреть, горемычную.

– Вздорную наказать бы за такие выкрутасы, да уж время до приезда пана Стефана мизер осталось. Ей, ей! Несите, я сказал с глаз моих долой быстрее!

Вот оно что: толстяк утопленнице отец, а тетка в шали – нянька. В этом разобралась. Но когда же они разберут, что я не их панночка? Света факелов им мало было, что ли? Скорее всего, а значит, правда о том, что обознались и попутали, откроется им утром. Уй, что будет! От этой мысли по моему телу волной прошла дрожь.

– Живее, увальни! Панночка замерзла, а они медлят! – заголосила рядом нянька. – Потерпи, милая. Сейчас искупаемся! Михал! Бери мою Викусю и неси живо.

Тогда меня передали на руки вихрастому жлобу, и тот чуть ни бегом кинулся по ступеням и коридорам. У меня, аж, в глазах зарябило, пока пыталась хоть что-то рассмотреть. И мелькали каменные стены, свечи, гобелены, картины, двери, много дверей, пока этот Михал ни пнул ногой одну из них. Парень забежал в спальню и замер в центре комнаты. Я поняла, что не знал, куда меня положить, и ждал распоряжения. Но я тоже не знала, потому что растерялась от вида огромной высокой кровати под тяжелым балдахином.

– В кресло опусти панночку, – раздался пока издалека еще запыхавшийся голос няни Беаты. – Чтобы постель не мочить.

В огромном бархатном кресле я сжалась в комочек. Потому что страшно стало, что будет, когда обнаружат подмену их панночки. Если она, и правда, топилась в реке, то выловили они не ее, горемычную, а меня, неизвестно как там оказавшуюся. Нет, правда, где Москва река, а где Польша! Где двадцать первый век, а где…нет, чтобы хоть в нашем времени оказаться, я бы в посольство обратилась. А здесь, как быть? Бутылки синего стекла теперь всю жизнь искать? Страшно было о таком подумать, но еще страшнее, что меня могли бы камнями забить, если посчитают за ведьму какую-то. А что, кто их знал порядки местные?

– Дивчины, наполняйте быстрее ванну! Викуся совсем замерзла, вон, как жмется…

Нет, они точно не замечали подмены? Ну, ладно те девушки в народных костюмах, но няня…как она не видела, что я не ее Викуся? А кстати, как странно, что имя совпало: я – Виктория, и их панночка тоже. Додумать не успела, как ко мне протянулись три пары девичьих рук, вынули из кресла, стащили с тела мокрую рубашку, а потом потащили к исходящей паром воде в просторной медной лохани на гнутых ножках. Вот туда я полезла уже сама, потому что согреться действительно надо было. К тому времени у меня зубы стучали, и мурашки по телу бегали уже не только от страха.

– Рассвет вот-вот займется, – сообщила няня Беата, спешно прикрывая створки окна. – Холодом потянуло, и туман скоро от реки до стен дойдет. Скорее купайте мою девочку – ей бы успеть поспать, хоть сколько.

Я перевела глаза на широченную кровать, но представляла, как закуталась бы там в одеяла, чтобы окончательно согреться. О сне и помыслить не могла…это после всего-то случившегося?..

– Косы тоже мыльте, и как следует! Ей уж скоро с женихом встречаться, а в прядях тина застряла. Ах, беда-беда! Что же тебе, золотце, в голову-то пришло! На кого же ты меня решила покинуть! – вдруг принялась завывать нянька, и у меня теперь кожа покрылась пупырышками от этих звуков. – Простынку погрели? Это хорошо. Заворачивайте! Детка, приляг на постель. Прикрой свои лазоревые очи. Хочешь, песнь тебе спою…твою любимую?

– Можно, – качнула головой в согласии.

А что, в образ жизнь заставляла вживаться. Так хоть любимую песню панночки узнала бы, мало ли что. И вот женщина допела, а я притворилась уснувшей. Та – за дверь на мысках, а я думу думать. Естественно, собралась вспомнить строчки той злополучной записки из бутылки. И получалось, что там говорилось о добровольном служении какой-то высшей справедливости. В общем, очень мудреный древний текст и читался трудно и воспринимался нелегко. Одно усвоила – окончание послания. За то служение мне пообещали исполнение трех желаний. Согласившись, должна была договор скрепить. И хоть измазала те строчки кровью случайно, похоже, соглашение вошло в силу. И выходило, служить еще не начала, а желание мое уже исполнили? Или нет? Или да?