Три жизни Алексея Рыкова. Беллетризованная биография

После нескольких писем Молотову Сталин начал достаточно осторожно прощупывать вопрос об отставке Рыкова и с другими соратниками. Столь важный вопрос требовал твердого согласия в рядах единомышленников.

Большинство из них видело новым председателем Совнаркома самого Сталина — и, думается, не из лести. Они поддерживали тенденцию централизации власти, осознавали лидерство Сталина и считали, что он должен совместить две главные должности в советской политической системе. Так и случится в мае 1941 года. Но в 1930-м Сталин считал этот шаг преждевременным. Во-первых, не существовало такой традиции: Ленин занимал лишь одну должность — председателя Совнаркома, а в партии оставался неформальным лидером. Второй аргумент — Сталину было удобнее дирижировать такими непредсказуемыми процессами, как коллективизация, немного со стороны, при случае критикуя перегибы и корректируя политику. В-третьих, имело некоторое значение грузинское происхождение Сталина. Сам он, отлично зная, что противники еще с 1917 года критикуют большевиков за «засилье инородцев», считал, что правительство должен возглавлять природный русский. Так и укрепилась в сознании генерального секретаря кандидатура Молотова — рыковского земляка по Вятской губернии, внука крепостных крестьян — опять же, как и Алексей Иванович. Он был явным представителем большинства. Сталин никогда не игнорировал такие «национальные вопросы» — одновременно и тонкие, и вульгарные. Уж он-то отлично понимал, насколько хрупка идеология интернационализма, насколько медленно она завоевывает людей. Это не означает, что на заметные позиции в то время выдвигали только великороссов, но о пропорциях задумывались всерьез. После 1930 года в когорту «вождей», которых часто изображали на плакатах, вошли сам Сталин, Молотов, Калинин, Ворошилов, Орджоникидзе и Каганович. Особую роль героя Гражданской войны играл Семен Буденный, занимавший относительно скромное положение в политической элите. Получается — два грузина, один еврей и четверка русских. Кстати, именно на тот период приходится гневное письмо Сталина Демьяну Бедному, в котором он, по существу, корил поэта-пропагандиста за неуважение к истории русского народа, за левацкий перегиб в идеологии. Не задумываться об этом в то время было просто опасно. «Помню кем-то, кажется, в ФЗУ показанную мне бумажку вроде листовочки, — трудно сейчас сообразить, просто ли это было рисовано от руки, или переведено в нескольких экземплярах через копирку, или сделано на гектографе, — но ощущение какой-то размноженности этого листочка осталось, во всяком случае. На листке этом было нарисовано что-то вроде речки с высокими берегами. На одном стоят Троцкий, Зиновьев и Каменев, на другом — Сталин, Енукидзе и не то Микоян, не то Орджоникидзе — в общем, кто-то из кавказцев. Под этим текст: „И заспорили славяне, кому править на Руси“. Впрочем, может быть, я и ошибаюсь, может, этот листок показывали мне не в ФЗУ, а еще раньше, в школе» [159] . Советская власть не должна была выглядеть как засилье варягов, чужаков. И Сталин потратил немало пропагандистских усилий, чтобы в глазах большинства превратиться в «своего». В 1930-м он себя таковым еще не чувствовал.

159

Симонов К. М. Истории тяжелая вода. М., 2005, с. 303.

Несколько недель в начале осени 1930-го в своем кругу «сталинцы» снова обсуждали будущую рокировку в Совнаркоме. 22 сентября сам Сталин предложил Молотову возглавить правительство СССР, заодно упразднив пресловутое совещание замов. А также попросил обсудить этот вопрос в кругу товарищей. Товарищи стали один за другим отписываться патрону. С отставкой Рыкова согласились все. Но с оттенками. Ворошилов писал: «Я, Микоян, Молотов, Каганович и отчасти Куйбышев считаем, что самым лучшим выходом из положения было бы унифицирование руководства. Хорошо было бы сесть тебе в СНК и по-настоящему, как ты умеешь, взяться за руководство всей страной».

Еще хитрее оказалось послание Кагановича, который сначала отметил: «Из уст партийцев зачастую можно услышать примерно такое: „Вот бы поставить Сталина, это было бы по-настоящему“», а потом, предвидя сомнения вождя, заключил: «не сузит ли это решение размаха Вашей работы в частности по коминтерновской линии и, во-вторых, во внутрипартийной жизни… Детальные вопросы хозяйства могут даже отвлечь от обозрения всего поля боя». Именно поэтому Каганович согласился с кандидатурой Молотова. Ему вторил Орджоникидзе: «Конечно, вместо Рыкова надо посадить Молотова».

Сам Молотов в ответном письме объявил себя недостойным такого высокого поста — но это, возможно, было данью этикету. 7 октября шестерка единомышленников Сталина из Политбюро (Молотов, Ворошилов, Каганович, Куйбышев, Микоян, Орджоникидзе) собралась на заседание на Старой площади. Отставку Рыкова они рассматривали как вопрос предрешенный. Орджоникидзе в письме Сталину так рассказывал об этой встрече: Молотов «выражал сомнения, насколько он будет авторитетен для нашего брата и, в частности, для Рудзутака (заместителя председателя СНК СССР — прим. А. З.), но это, конечно, чепуха». Да, в сталинском окружении многих сановитых управленцев к тому времени уже негласно считали людьми прошлого, непригодными для новых задач.

Казалось бы, все ясно, вопрос почти решен. И все-таки Сталин снова тянул с рыковской рокировкой. Генсек понимал, насколько это серьезный шаг, — и прорабатывал его основательно.

Кроме кандидатур Молотова и (в гораздо меньшей степени) Рудзутака, он мог всерьез задумываться и о фигуре Орджоникидзе, который здорово ему помог в боях с правой оппозицией в 1929–1930-м и рвался руководить индустриальным строительством. Но, с одной стороны, перед Сталиным вставал все тот же национальный вопрос. Два грузина-усача (внешне — особенно на плакатах — они выглядели, как родные братья) во главе государства — это перебор. С другой стороны, темпераментный, самолюбивый Серго, при всей его склонности к форсированной индустриализации, на резких поворотах мог стать неуправляемым, мог стать противником резкой смены правящей элиты.

Рыков догадывался о готовящейся отставке. Бороться за власть он, разумеется, не стал: по всем расчетам, бессмысленное дело. Реже стал появляться в Совнаркоме, совершенно не проводил совещаний с политическим оттенком. Сдался?

Наконец 29 сентября очередной Пленум ЦК был официально назначен на 5 декабря. Снова — без спешки. За это время Сталин и его соратники сделали несколько осторожных, но атакующих шахматных ходов «против Рыкова». Так, на объединенном заседании Политбюро и Президиума ЦКК 4 ноября, при рассмотрении дела Сырцова и Ломинадзе, прозвучали серьезные намеки об их связях с Рыковым. На повестку дня пленума вынесли несколько деликатных экономических вопросов — например, отчет Наркомата снабжения о снабжении мясом и овощами, который мог обернуться критикой и лично Рыкова, и работы Совнаркома в целом. Несколько отставок в Госплане, ВСНХ и наркоматах тоже входили в программу подготовки смещения главы правительства, который, казалось, занимал этот пост целую вечность.

Важным оставалось и мнение Максима Горького, проживавшего тогда в Италии. Примерно 10 декабря Сталин написал ему — весьма дипломатично, в дружеском тоне, осторожно затрагивая те струны, которыми восхищался буревестник революции: «Дела идут у нас неплохо. И в области промышленности, и в области сельского хозяйства успехи несомненные. Пусть мяукают там, в Европе, на все голоса все и всякие ископаемые средневекового периода о „крахе“ СССР. Этим они не изменят ни на иоту ни наших планов, ни нашего дела. СССР будет первоклассной страной самого крупного, технически оборудованного промышленного и сельскохозяйственного производства. Социализм непобедим. Не будет больше „убогой“ России. Кончено! Будет могучая и обильная передовая Россия». Ах, как Горький хотел слышать нечто подобное! Причем репутации «аллилуйщика» у Сталина не было, поэтому писатель, скорее всего, мог ему поверить. Поведал он Алексею Максимовичу и о смягчении приговоров осужденным по делу «Союза инженерных организаций» («решили заменить расстрел заключением на 10 и меньше лет»). Это тоже могло порадовать классика. А в финале рассказал о главном: «15-го созываем пленум ЦК. Думаем сменить т. Рыкова. Неприятное дело, но ничего не поделаешь: не поспевает за движением, отстает чертовски (несмотря на желание поспеть), путается в ногах. Думаем заменить его т. Молотовым. Смелый, умный, вполне современный руководитель. Его настоящая фамилия не Молотов, а Скрябин. Он из Вятки. ЦК полностью за него. Ну, кажется, хватит. Жму руку» [160] . В постскриптуме товарищ Коба приглашал классика посетить СССР грядущей весной, лучше всего — к первомайскому параду.

160

Новый мир, 1997, № 9, с. 83.

^{Максим Горький и Г. Г. Ягода. 1920-е годы [РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1656. Л. 9]}

Сталин отлично понимал, что Горький симпатизирует Рыкову, переписывается с ним. Знал, что новость об отставке Алексея Ивановича может стать для «капризного» писателя ударом, может даже бросить тень на его отношение к советской реальности. И потому рассказал ему о планах пленума заранее, то есть сугубо доверительно, в той манере, которая писателю нравилась. Это могло польстить Горькому. И, надо сказать, во многом генеральному секретарю удалось достичь задуманного. Алексея Максимовича увлекла идея усиленной индустриализации, идея слома того уклада русской жизни, к которому Горький относился с ненавистью. При этом он — человек далеко не прямолинейный — продолжал сочувствовать Рыкову, как, впрочем, и Бухарину, и Ягоде. Одновременно Горький писал пьесу «Сомов и другие» — о вредителях в советской промышленности — и делом «Союза инженерных организаций» интересовался не только из соображений человечности, но и за-ради писательской кухни. В переписке со Сталиным и Ягодой он проклинал «негодяев-вредителей», а в газетах выступал со статьями, в которых призывал отказаться от излишнего гуманизма по отношению к таким врагам. Косвенно драма «Сомов и другие» (хотя Горький и не стал отдавать ее театрам) помогла Сталину в его борьбе с Рыковым и апологетами умеренной политики [161] .

161

Первая публикация этой пьесы состоялась уже после смерти Горького, в 1941-м. Чуть позже началась и ее сценическая судьба. Но и в 1930-м готовность Горького писать о процессах против «Промпартии» с позиций, близких сталинским, оказалась немаловажной.

Пленум, который готовили на редкость тщательно, в итоге перенесли еще раз — на 17 декабря — и придали ему статус объединенного Пленума ЦК и ЦКК ВКП(б). Первые дни работы крупного партийного форума вроде бы не предвещали смещения председателя Совнаркома. Только 19 декабря проявились тревожные для Рыкова признаки: во время его выступления в прениях по докладу Куйбышева о контрольных цифрах на 1931 год ему пришлось выслушать несколько резких реплик — в основном с требованиями покаяться. Аудитория явно показывала, что Рыков стал для ЦК чужаком. Алексей Иванович снова и снова упрямо говорил о своей приверженности генеральной линии партии, но спасти ситуацию уже не мог.

Незавидную роль буревестника на этот раз взял на себя давний критик председателя Совнаркома Куйбышев, твердо заявивший о недопустимости сохранения Рыкова на высоком посту: «То обстоятельство, что тов. Рыков не стал в ряды активных борцов за генеральную линию, не стал борцом против системы взглядов, вредность которой он сам признал, показывает, что такая щелка есть, пока тов.

Рыков возглавляет соваппарат… Так дальше продолжаться не может». Тут уж даже товарищи из глубинки, не посвященные в планы Сталина, всё поняли. И уже никто не удивлялся, когда могущественный генеральный секретарь ЦК Компартии Украины Станислав Косиор предложил освободить Рыкова от обязанностей председателя Совнаркома СССР и члена Политбюро, утвердив новым председателем СНК Молотова, а членом Политбюро Орджоникидзе. Слова Косиора, что при Рыкове партия и правительство не могут быть единым кулаком, прозвучали веско. Его предложения приняли единогласно. Все прошло буднично, слаженно, как по маслу, без прямого участия Сталина и даже Молотова. За один день — 19 декабря 1930 года. День, полностью изменивший судьбу Рыкова. В 1931 году началась его третья жизнь — не просто второстепенного руководителя, но обреченного. Обреченного на критику и — в конечном итоге — устранение из партии. Тогда Рыков считал, что возможны и другие варианты — включая поражение группы Сталина. Но история выбрала сценарий, в котором после смещения с поста председателя Совнаркома Алексей Рыков начал превращаться в парию. Формировалось новое руководство Совнаркома, которое можно условно назвать правительством Молотова — Орджоникидзе.

^{Та самая речь Косиора. 19 декабря 1930 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 453. Л. 194]}

Но уход Рыкова с ленинской должности нельзя объяснять только раскладом сил в политической борьбе и усилением группы Сталина, которой в 1930 году уже не требовались союзники с правого (как и с левого) фланга. Вместе с Рыковым проиграла сама идея НЭПа, становившаяся все более непопулярной в обществе, особенно среди комсомольской и партийной молодежи. В НЭПе оказалось маловато романтики, героики. А Сталину удалось сформулировать амбициозную, революционную цель — за несколько лет догнать развитые страны по индустриализации. Магнитка, Днепрогэс, Турксиб — всем этим, как известно, много занимался Рыков. Но для миллионов людей эти великие стройки, привлекавшие «революционным размахом», были связаны с политикой Сталина, с его курсом. Оттенков общественное мнение не замечало, и Рыков заработал репутацию оппонента индустриализации.