Три жизни Алексея Рыкова. Беллетризованная биография
Шрифт:
Рыков здесь вовсе не упомянут. Но его трудно не подразумевать среди тех самых «правых». Рассуждения несколько путаные. Но тревогу Радек (или его интерпретатор) ощущал не зря. Борьба обострялась — правда, пока подковерно. И никакого единства в партийных и правительственных органах не было — везде шло противостояние «сталинцев» и «правых».
План Сталина и Молотова значительно обновить правящую элиту на первых порах вызывал ропот даже среди их единомышленников. Среди тех, кого считали верными сталинцами. К высокому положению Рыкова, Бухарина, Томского привыкли, считали, что за ними стоит немалая сила, без которой экономика может потерять управляемость. Выразителем этих сомнений в сталинской группе был не только вечно во всем сомневавшийся правдолюб Орджоникидзе, но и Микоян — большевик, как казалось, всем обязанный лично генеральному секретарю. Он вспоминал про осень 1928 года: «Орджоникидзе и я на ХIV партконференции и ХIV партсъезде выступали за единство, за то, чтобы все руководство партии, о котором
Эта фраза Сталина вызвала у нас очень много недовольства его политикой, что раньше бывало редко и быстро проходило. Раньше мы забывали о своем недовольстве, считали, что Сталин правильно поступает и что другого пути и выхода не было».
То есть первые сомнения в безупречности сталинского курса возникли у Анастаса Ивановича, именно когда началась борьба с Бухариным и Рыковым.
Правда, это было написано во времена, когда мемуарист Микоян не без натуги старался не подчеркивать свою роль в усилении позиций Сталина. Но отголоски правды есть и в этих рассуждениях. И, кстати, во время осеннего курортного отдыха Микоян по-дружески посетил Бухарина. А Рыкова он хорошо знал, не один год проработал в системе Совнаркома, с августа 1926 года возглавляя Наркомат внешней и внутренней торговли СССР, к которому Рыков относился вовсе не индифферентно, действительно управлял этим ведомством. Тогда молодой Микоян сменил «старого большевика» Льва Каменева, который, сдавая дела Анастасу Ивановичу, добродушно заметил ему, что на девятом году революции в стране «необходимо дать выход пролетарским тенденциям, надо дать легальную оппозицию».
Конечно, Микоян всегда считался человеком Сталина и своим истинным шефом числил генерального секретаря, а не председателя Совнаркома. Но с Рыковым за год-полтора вполне сработался, хотя и частенько спорил. Между тем Сталин считал перемещение противников своевременным именно в 1928–1929 годах, когда речь шла об индустриализации: обострялась не только «классовая борьба», но и борьба за власть, не только за первое место на олимпе, но и за каждый клочок влияния. Борьба, в которой пленных не брали, а павших не оплакивали. Чуть позже и Микоян, как мы увидим, сыграет центральную роль в борьбе с Рыковым. И, зная о его первоначальных сомнениях, многие товарищи с б|ольшим доверием отнеслись к этой его миссии.
Есть в воспоминаниях Анастаса Ивановича и такой любопытный сюжет: «…меня поразил такой разговор. Не только меня, но и Орджоникидзе и Кирова. Мы были вечером на даче у Сталина в Зубалово, ужинали. Ночью возвращались обратно в город. Машина была открытая. Сталин сидел рядом с шофером, а мы с Серго и Кировым сзади на одном сиденье. Вдруг ни с того ни с сего в присутствии шофера Сталин говорит: „Вот вы сейчас высоко цените Рыкова, Томского, Бухарина, считаете их чуть ли не незаменимыми людьми. А вскоре вместо них поставим вас, и вы лучше будете работать“. Мы были поражены: как это может быть? Во-первых, и я, и Серго, и Киров действительно знали и искренне думали, что Рыков, Томский, Бухарин опытнее нас, лучше работают, просто у каждого было свое место.
Эта мысль потом нас не покидала. Мы ходили с Серго и Кировым и думали: что со Сталиным происходит, чего он хочет? Такое сужение руководства, почему он предполагает это сделать, зачем? Эти люди хотят со Сталиным работать. К тому же не было серьезных принципиальных разногласий. Одно дело — разногласия с Троцким. Мы жалели зараженные троцкизмом кадры, однако политическая необходимость их отстранения от руководства была ясна. Но Рыкова, Томского, Бухарина, и даже Зиновьева и Каменева мы честно не хотели отсекать».
Микоян — повторим — преувеличивает свою мягкость, но подобный разговор в 1928 году вполне мог состояться. И знаменательно, что авторитет Рыкова тогда еще стоял так высоко, что более молодые товарищи, при всем их честолюбии, сомневались — смогут ли они его заменить. И разница между троцкистами и такими управленцами, как Рыков, для Микояна была очевидна. Трудно было отделаться и от воспоминаний о недавнем тандеме Рыкова со Сталиным и их совместной борьбе с оппозицией.
Как бороться с оппозиционерами, которые еще недавно считались союзниками и помогали сражаться с троцкистами и зиновьевцами? Не так уж просто убедить людей в некомпетентности и неблагонадежности целой группы старых большевиков, опытных управленцев, а без поддержки общественного мнения ни секретариат ЦК, ни генеральный секретарь действовать не могли.
Сталин в первую очередь чаще стал использовать термин «правый уклон», который немедленно подхватила пропаганда. Это не означало немедленного уничтожения — тем более в 1928 году, когда заслуженных старых большевиков еще не расстреливали и не отправляли в лагеря. Но это был сильный и агрессивный ход. Когда придумано клеймо и есть многочисленная клака — нужно только время для того, чтобы загипнотизировать миллионы людей, и они уже лишились последних сомнений в том, что эти товарищи действительно — правый уклон. А уклоны подлежат выправлению. Силу этого клейма отлично понимал и Рыков,
повидавший борьбу с уклонами (и даже участвовавший в ней — как правило, в роли примирителя, но нередко и с обвинительными инициативами) еще в подпольные годы. Понимал он и важность пропагандистских технологий, которые растиражируют и огрубят эту мысль Сталина. Что же — уходить из политики? Через два-три года после своего наивысшего взлета, в ситуации, когда вокруг — недоделанные дела, незавершенные начинания. Во многом — его, рыковские начинания.Троцкий считал эту внутрипартийную войну следствием НЭПа, который внес в политику элемент суматохи и «контрреволюции». Об этом этапе борьбы с «правыми» он писал весьма язвительно: «Партию усыпляли и обманывали. Правый уклон оказался воплощен в лице… Фрумкина. Публично Рыков и Сталин одинаково боролись против Фрумкина и Шатунского, причем это лицедейство и называлось борьбою против правого уклона. Боролся ли сам Фрумкин против себя — нам неизвестно. Мы даже думали одно время, что особым постановлением ЦКК Фрумкин приговорен к нераскаянному состоянию, дабы имелся под рукой всегда готовый объект для потребностей борьбы с правым уклоном» [143] . Версия, безусловно, остроумная.
143
Троцкий Л. Д. Уроки капитуляций. https://www.1917.com/Marxism/Trotsky/BO/BO_No_09/BO-0079.html
5. Первая отставка
Спор политиков иногда напоминает дискуссию математиков. Ведь основная задача для управленца — просчитать последствия каждого важного шага. Для государственной безопасности, для промышленности, для частных хозяйств — и так далее. Приходится составлять своеобразные уравнения со многими неизвестными. Выдающимся политиком-математиком был Ленин. Расчеты позволяли ему идти на риск, заключая Брестский мир, заменяя продразверстку продналогом, вводя НЭП… Он не боялся резко менять курс, когда, анализируя сотни параметров, видел, что новое решение даст больше преимуществ, чем издержек. Даже если издержки опасны! Так и в 1917 году, раскачивая революционную ситуацию, Ленин исправно анализировал соотношение сил. Со стороны его действия часто казались авантюрой — в первую очередь Рыкову. Но результаты часто заставляли оппонентов пересмотреть свои позиции. Разумеется, если учесть основные задачи, которые стояли перед Лениным: усиление большевиков, захват и удержание власти, переход к социализму. Спор со Сталиным (в значительной степени заочный) чем-то напоминал те дискуссии десятилетней и двенадцатилетней давности.
Алексей Рыков. 1920-е годы [РГАСПИ. Ф. 669. Оп. 1. Д. 25. Л. 83]
Фигурой умолчания стал тот факт, что во многом (хотя и с существенными различиями) Сталин на этот раз повторял концепцию Троцкого, с которой когда-то сражался вместе с теми же Рыковым и Бухариным. В этом нет ничего странного: политик вправе заимствовать идеи у противников, вправе и менять стратегию в соответствии с обновленными расчетами, с новыми задачами. Сталин считал, что его курс позволит за десятилетие сделать страну мощнее и независимее.
И получалось, что, критикуя троцкизм, Рыков на этот раз нападал и на сталинский курс — вольно или невольно. Он не просчитал, что борьба может зайти слишком далеко. «Правому уклону» припомнили все, что могли припомнить. После «великого перелома» Сталин намеревался просеять кадры, поменять, омолодить правящую элиту. Процесс логичный, учитывая революционные изменения в экономике. Спор с правыми стал одним из поводов для «кадровой революции». Закономерно, что Рыков оставался на высоком посту дольше других «вождей ленинской гвардии», замеченных в спорах со Сталиным. Тут сыграл роль и присущий Алексею Ивановичу дипломатизм (он ведь чаще других «правых» соглашался со Сталиным), и трудная ситуация с хлебными поставками, в которой Рыков разбирался лучше других — и это понимали Сталин и Молотов. А Алексей Иванович, то и дело получая «черные метки», старался не обращать на них внимания. Чувствовал себя незаменимым? После десяти с лишком лет на олимпе — конечно, он свыкся с высоким положением, относился к нему как к чему-то вполне естественному. Дело не в материальном положении, не в привилегиях, которые Рыков (впрочем, как и его оппоненты) практически не замечал и ценил невысоко. Он привык участвовать в обсуждении важнейших государственных решений, отстаивать свою стратегию, привык быть лидером среди директоров, главных инженеров и экономистов. Находил в этом азарт — как некогда в подпольных приключениях. Поэтому после отставки (хотя и ожидаемой) в декабре 1930 года Рыков не сумел справиться с депрессией. Он осунулся, стал молчалив, слова давались ему как будто с болью. Почти месяц он существовал «между небом и землей», без должности. Это был худший «отпуск» в его жизни. А в конце января 1931-го бывшего главу правительства назначили наркомом почт и телеграфов СССР (в 1932-м его переименуют в Наркомат связи) — пост немаловажный. Но и он не вдохновлял человека, почувствовавшего вкус власти.