Три жизни
Шрифт:
Пыхнул жаром, пустил желто-красные космы костер и только тогда Пайвин утерся рукавом, почувствовал, как разъедает пот (в бане-то не мылся давненько) царапины и ссадины. Он стеснительно, бочком подсел к уголку скатерти, подвернув ноги под себя, как делают казахи. И глядел на костер, а не на то, как полные волосатые руки Михаила Борисовича быстро раскрывают банки с мясной тушенкой и даже с черной икрой, как они ровно нарезают огурцы и помидоры на эмалированную тарелку, свинчивают золоченую пробку с горлышка квадратной бутылки…
«Коньяк, а ведь коньяк полезный…» — волнуется Александр. Он не сдерживается и скашивает левый глаз на скатерть.
— Что вы, что вы, Михаил Борисович!
— Ты брось-ка эту свою мужицкую пришибленность! — блестит зубами Михаил Борисович. — Здесь мы все равны, будь ты директор или скотник. Человек человеку — товарищ и брат. Понял?
— За ваше здоровьичко, за ваше прибытие и ваш полноценный отдых! — смелеет Пайвин и провожает взглядом рюмку директора. Лихо, без оглядки выплеснул тот ее себе в золотой рот и тотчас же отправил туда кружок огурца, затем кусок ветчины.
«Пить так пить», — бесшабашно думает Пайвин и аккуратно осушает голубую рюмку. Следуя властному жесту директора, он закусывает тем и этим, с аханьем притрагивается к черной икре, размалывает твердь копченой колбасы. И ловит себя на мысли: тыщи просаживал на старые деньги, а ни разу, зараза, не догадался по-человечески испировать. Мог бы ведь и не глушить водку — сучок или всякую там «краснуху»-кислуху, а посидеть с коньяком при доброй закуске. Хотя… хотя ни черта бы ему не достать того, что на скатерти разложено! Разве что в ресторане? Да вряд ли… К тому же напиваться там опасно, живо отправишься прямой дорогой в медвытрезвитель.
Пайвин не замечал, когда Михаил Борисович успевал наливать в рюмки, когда одна бутылка сменяла другую. Он захмелел и влюбленно-осоловело глядел на «шефа», как окрестил про себя Михаил Борисовича. Ему хотелось броситься к ногам директора, поклясться «на суку» в преданности, но их разделяла скатерть и неубывающая закуска с коричневым квадратом строгой бутылки.
— Спой, Александр! — потребовал Михаил Борисович, отваливаясь боком от скатерти на клетчатое шерстяное одеяло. — И непременно что-нибудь народное. Душа просит… Вечер-то какой славный, и природа, природа! А воздух… Ух, воздух какой, хоть на ломоть хлеба намазывай и ешь, ешь его — не убудет!
Пайвин унял шум в голове и сдвинул рыжеватые брови. Чем же угодить Михаилу Борисовичу? Он ублажит его, зря, что ли, солировал в армейской самодеятельности. Какую спеть? Народных-то песен столь много, одна другой лучше… Погоди, погоди, сокол черноокий, подивлю я тебя песней…
— Ах, да не вечерняя заря спотухала, заря спотухала, Ах, спотухала заря, —прошептал распевно Александр и, глядя выше костра на затемневшее небо и грустные искорки звезд, выдохнул:
— Ах, да полуночная звезда высоко ли, звезда высоко ли, Ах, высоко звезда взошла-а-а…Михаил Борисович полулежал с прикрытыми глазами и не шевелился, а Пайвин и не видал его. И, себя он не слышал, не его тенор, а чей-то голос рассказывал звездам, реке и острову с перепелками, тальником, где вырастают соловьята и разные пташки-птенцы, про раздоброго молодца. Рассказывает, как вышел он на крылечко и закричал громким голосом:
— Уж вы, слуги верные мои! Ах, слуги верные мои! Ах, да запрягайте тройку серопахих, серопахих, Эх, тройку лошадей! Эх, да чтобы сесть бы мне, добру молодцу, Сесть бы да поехати-и-и…— Недурственно, недурственно! — разбудил Александра, вернул его из песни Михаил Борисович. Пайвин вздрогнул и чуть от неожиданности не опрокинул коньяк, однако директорская волосатая рука перехватила бутылку за высокое горлышко, и матовая голубизна рюмок погасла от налитого коньяка…
Знобкий речной туман «дощупался» наутро до Пайвина, так и не попавшего хотя бы в «прихожую» палатки. Она была наглухо застегнута снаружи на замок-молнию, а из второй половины рвался сквозь марлевые окна ядреный храп Михаила Борисовича.
«Начальство, не нам чета, — не владея бьющей дрожью, подумал Александр. — Я, как суслик, свернулся у огнища, а он больше принял и ведь не на траве, а чин-чином посыпает в палатке. Да на постели, под окуткой».
Он тоскливо посмотрел за Старицу, но за туманом не рассмотрел избушку. А там на нарах и тепло, и Сима там, и винцо, конечно, не все же она вчера употребила. Опохмелиться бы…
Пайвин оглянулся и подавил тошноту при виде спасительного квадрата бутылки. Пусть не затащил его Михаил Борисович в палатку, зато не спрятал же коньяк, пожалел своего «артиста из народа». А вот голубых рюмок нету, убрал. Вместо них складной пластмассовый стаканчик стоит. Что ж, правильно! Катнулся бы Александр на скатерть, и рюмочки хрясь-хрясь… Они, поди, дорогие, чешские. Слыхал он про такое стекло…
«Сегодня не до пастьбы все равно, — равнодушно решил Пайвин, заедая выпитый коньяк холодным, утратившим запах огурцом. Колбаса тоже отпотела, и зубы вязнут в сале. — А-а-а, была-не была, еще стаканчик!»
— Саша! Где ты есть? — позвал с того берега из тумана хриплый Симин голос.
Пайвин открыл было рот, однако вовремя одумался: «Шиш тебе, милая! Не слыхал я тебя, поняла? Попасешь день, не переломишься, а тут добра пить не перепить. И как можно сбежать от шефа, оставить его спящего? Не он ли в уме клялся и божился «на суку» быть преданным…»
— Хор-хор-хрры-ы… — рвалось в марлевые окна из палатки, заглушая перепелиную перекличку.
Нет, не покинет он без команды Михаила Борисовича! Вот возьмет и примет его к себе на базу. Ну хоть грузчиком, а может, кладовщиком? Сашка в технике разбирается, дипломов столько, хоть кринки с молоком закрывай. И закипит у них работа, а по выходным станут на вишневой «Волге» выезжать сюда. Вдвоем.
Не-ет, не вдвоем, с бабами. С чужими, понятно. В Тулу да со своим самоваром, что ли…
«Урал» тогда запросто купит Сашка, запросто! Не надо мантулить целое лето на отгонном, жить в избушке, жить без бани, электричества, радио и телевизора, без газет и журналов. Хотя чего газеты и журналы?! Он и оседло когда жил — не до прессы было: то забота, то гулянка, а там — похмелье…
Определенно Михаил Борисович зачислит Пайвина Сашку к себе в штат. Такого преданного он по гроб не найдет больше, какой есть Сашка. Все будет шито-крыто, Сашка не трепач, Сашка — могила…
А ты, Серафимья сухорожая, не кричи! Во тебе кукиш с перцем и собачьим сердцем! Укуси, вострозубая! То-то же, не достать тебе Сашкин кукиш, не видать тебе Сашку, ежели сварничать станешь. Надейся на привесы, на их брюшины и думай: будет привес или отвес? А потом за этот «Урал» не отработаться в колхозе, чуть восстал за правду — начнут тыкать: «Мы тебе мотоцикл выделили внеочередь. А мы бы его Анатолию Гурьеву отдали, он механизатор сто сот стоит». Ну и так далее…