Три жизни

«А чего, вполне и там могут похвалить», — подумал Молоков и снова покраснел.

…Алексей отыскивал взглядом зеленый «Урал», однако мотоцикла не было. У кургана, оставшегося после корчевки и опять обросшего неистребимым тальником, приткнулись два «Москвича», «Запорожец» и стояла телега, а неподалеку щипала траву каряя кобыла. Охотники, видать, сгрузили лодки и занялись устройством скрадков на Морошном. Вот спустили они на воду подсадных уток, и до слуха донеслось призывное кряканье.

«Рано, рано манишь нашего брата, мужика»! — улыбнулся Молоков. Он радовался охотникам, хоть и жалел птицу и зверя, и лишь на армейской службе держал в руках оружие и не раз объявляли ему благодарность перед строем за отличную стрельбу.

Нынче вон как напустились на охотников — и в газетах, и по радио, и в народе устно. Оно, конечно, много развелось людей с ружьями, много. Помнит Алексей: у них в Еловке раньше три мужика и занимались промыслом дичи — два Ивана — Васильевич да Филиппович, и еще Данило Григорьевич. А началась война — перевелись охотники.

Когда-то Молоков не особо и задумывался о живности лесной, а нынешним летом все чаще и чаще приходят в голову мысли. Как-то совсем иначе к птицам стал относиться, когда столько всего приметил за ними, столько всего насмотрелся и наслушался у Старицы. А звери тоже до чего же интересно живут!

Не всегда он верхом на Гнедке пасет гурт, чаще — пешком. И как-то на утре шел тропкой через бор и замер от неожиданности: в пяти шагах от него стояли на задних лапках два горностая. В летнем меху они вовсе не белые, а светло-бурые, грудка — палевая. Перебирают передними лапками и нежно-нежно стрекочут о чем-то друг дружке. Ну, как голубки воркуют! Вот и верь после такого, что горностаи злые, свирепые и неуживчивые зверьки.

Отвернул тихонько Алексей с тропки и крюк дал, чтобы не помешать горностаям выговориться, намиловаться. Поди как они радовались встрече и ласковой погоде!

Или взять пестренькую трясогузку (ее в здешних местах еще синочкой почему-то называют) — никогда бы не подумал, что может по-всякому посвистывать-щебетать: и синицей, и щеглом, и славкой…

Всю жизнь считал чаек рыбоедами, а они, крупные мартыны, мышей ловят и даже хомяка или суслика забьют, если те оплошают.

Ворон да сорок, бывало, по конкурсу стреляли, за окольцованную деньги платили. А ведь полезные, полезные птицы! Хотя ворон и сорок он с детства понял, сколько они всяких червяков-гусениц скармливают своим птенцам. Да таких, с которыми ни одна мелкая пташка не справится, а то и поморгует волосатыми да безобразными червяками…

Конечно, среди людей с ружьями немало хулиганов и хапуг. Да разве мало шпаны по городам и селам? Только там они охотятся за людьми и наживой. Но уж каков есть человек в жизни, таков он и на охоте или рыбалке, таков он в лесу и на поле. И вред от таких с ружьем для природы деньгами не оценишь — все бьют, лишь бы живое попалось на мушку.

Однако одна ли охота дичь перевела? Сроду никто не стрелял певчих пташек, перепелок и коростелей, а где они, куда подевались? Вон за Исетью в колхозе и агроном башковитый, годами не молод, а не тем порой занимается. Все кусты берегом Старицы столканы в воду бульдозерами, остров чуть не весь распахали. Птицы прилетели, а кров родной не нашли. Нету его!

Ладно, помаялись птицы, а нашли себе приют. Но как станет прибывать вода, начнется крутое водополье — смоет землю расшевеленную с острова, повалятся подмытые берега без кустов. Подумал ли об этом заслуженный агроном?

На увалах хлеба опыляли гербицидами, а по всему наволоку пожгли кусты. Не потуши костер в лесу, увидит лесник — штрафа не миновать, и под суд запросто попадешь. И правильно, правильно! Эвон как три года назад горели леса — солнце застилало по всей стране, словно затмение началось. А тут вот почему за пожар без огня никого не привлекут, не накажут? Все же горит, кроме осины. Раз леса посыхают от ядохимикатов, то какая живность уцелеет…

«Приехали те мужики или нет?» — и Алексей турнул Гнедка к Морошному. Да и не приехали, то все равно не один он у Старицы, натосковался по людям. Сперва нравилось одиночество, но потом тяжко стало: что-нибудь почудится-поблазнит и ночью, и днем. А ведь сам же смеялся над трактористом Пашкой Никитиным, когда тот рассказывал о блазнях.

Как случилось-то с ним? Пахал пары у поскотины на угоре в ночную, задремал и давай припахивать целину. А целина-то кладбищем оказалась, ихним деревенским. Очухался, глянул — кресты рушит он трактором и горбики могильные раздирают плуги. Попер с кладбища на пары, а перед трактором мать-покойница встала. Живая, в синей кофте, в той самой ситцевой юбке из перешитой занавески, которая сейчас хранится у Пашки в шифоньере. Белый платок сбился с волос, а мать его и не поправляет. Раскинула худые руки перед фарами и простонала:

— Чо же ты, сынок, делаешь-то? Пошто ты, Паша, нас потревожил?

Сам не свой, спятил Пашка трактор, свет загасил и в деревню рванул. Чудом не свалился в лог Барагу, а то бы каюк ему и трактору. Дома чуть двери не выломал, влетел в избу — белее извести, зубы пляшут.

В больнице долго валялся, а после ни за что не соглашался один ночами работать. И ведь совсем мужик непьющий: как язву вырезали — росинки в рот не брал. Докторам все просто: определили переутомление. «Какое такое пе-ре-утом-ле-ние! — язвил тогда Пайвин в красном уголке фермы. — Чего он, академик или министр? Брешут они, коновалы…»

Алексей тоже посмеивался над Пашкой, если он в перекур где-нибудь начинал вспоминать страшную ночь. И в переутомление не верил тогда, молча соглашался с Пайвиным и остальными мужиками. Не головой ведь, руками работает Никитин, не страной правит, а трактором.

Однако здесь, у Старицы, понял: переутомится любой человек, на любой работе, если по двое-трое суток не спать. За Пашкой техники закреплено столько, что если перевести ее на лошадиные силы, то пол-эмтээс ранешной будет. Гусеничный трактор — раз, колесный «Беларусь» — два, комбайн «Колос» — три, старый самоходный комбайн, на котором он сено косит и хлеба валит с корня, — четыре. Успей-ка один справиться со всеми, да в одну-то смену!

Как подумаешь, то вовсе не смешно, а хоть реви. Пятеро механизаторов в город смотались. Дома свои купили по поселкам, и теперь часики отработают — что хотят, то и делают. Андрюха Дегтярев ежели и рыбачил, то лет тридцать назад, когда был пацаном. В те годы всякий парнишка самодельной удочкой дергал гольянов на озере или пескаришек на Барневке. Потом как подросли, недосуг стало — всю работу ворочали в колхозе. А сейчас он по два дня сидит у омута под Максимовой. Хвалился, что зимой на озера аж в Казахстан ездят из лунок окуней ловить…

Потрескивая ольхой и тальником, выходили охотники к машинам от озера. Знакомых Молоков не увидел. Знать, много ремонта в мастерских у них, страда ведь вовсю идет — кукурузу силосуют, хлеба косят и валки обмолачивают. Не до охоты мужикам, разве что позднее к вечеру примчатся.

Охотники расстелили брезент на траве и навалили гору еды, появились и бутылки с водкой. «Глаз подвострим стопочкой!» — крякнул толстый, с простоватым лицом мужчина. «Подвострим, подвострим!» — отозвались смешком его товарищи.