Три жизни
Шрифт:
— Соберем денег миром, отправим в рисовальную школу, может, и в столицу! А листок этот я на память возьму. Подумай, Григорий.
Остаток дня просидели они с женой в малухе. Судили-рядили так и этак, Наталья и всплакнула не раз — страшно и жалко было куда-то отпускать единственного сына. Но батюшка, отец Алексей, зазря не стал бы заводить речь о Федьше, не пошел бы нароком к Плешковым. Чего ему делать у бедняков?
Федьша вечером пригнал пастушню с поскотины, а домой пришел затемно. Увидел отца с матерью в малухе и заглянул к ним:
— Чего сумерничаете?
— Дело-то,
— Нет, тятя, никуда я из Макарьевки не поеду. Вас с мамой не покину и сестренок вырастить помогу. Я чо надумал? Краска разная по дереву есть у нас? Есть! Сам ты сказывал: по Уралу в избах рисуют. Вот я и стану красить да рисовать. А там видно будет!
Первым пожелал расписать свои дома Селин.
— Печь белена, потолок на середе и над печью, а в хоромах радости нету! Как в амбаре…
Вдвоем с отцом и поехали Федьша рисовать-красить Селинские хоромы. Григорий готовил краски, а сын на глазах творил чудо. По нежно-малиновому фону расцветали-лепестились крупные цветы и птахи, на потолке подсолнухом лучилось солнышко. Не изба, а, кажется, баса-девица улыбается на луговом разноцветье, даже в морошно-ненастные дни светло и красно в доме.
— И как, как мы ране-то жили без этакой радости! — ахали макарьевцы и юровчане, а морозовляне гуртом нагрянули к Плешковым. С обидой:
— Раз мы в лесу и на яме, то нас и забыть можно? Нет, мы же с вами на одной речке Крутишке, мы одной волости и за невестами куда наезжаете? К нам, самых баских девок не жалеем для ваших робят!
— Красок нет! — сокрушался Григорий. — Одна лошаденка у меня, куда мы на ней…
— Красок всем миром любых навезем, обоз снарядим, токо ваше согласие! — прокатилось соседними селами и деревнями.
И верно, красок и олифы навезли — девать некуда! И отбою нет от желающих, очередь навели и строже урядника следили. Григорию не до резьбы стало: сыну помогал, лишь ночами иногда уйдет в малуху, чтобы не забыть свое ремесло.
Рисует Федьша на стенах и потолках, а отец нет-нет и горестно завздыхает:
— Все же, сынок, учить тебя надо, не век избы украшать. Виноватые мы перед тобой, нарожали восемь девок — ни надела, ни работника в поле. Не в дом, а из дома. Настю с Манькой выдали замуж, чуть нагишом не остались, а там, там страсть подумать — ишшо шестеро!
— Тятя, раз людям в радость наша роспись, то и талант мой в пашню не зарыт, не запахан. Выдадим вот замуж, — перечислял сестер Федьша. — Тогда, тогда и учиться поеду. На свои заработанные рубли! А без лошади и коровы сгинете вы, и на што он тогда мне, талант?!
Священник отец Алексей к тому времени помер, новый батюшка из молодых жил своими заботами, да еще и бражничал, на уроках в школе не стеснялся вонять винным перегаром, нещадно лупил крестьянских ребятишек, особенно юровских. Немногие из них выдерживали и продолжали бегать в школу. Чаще всего юровчане не отпускали своих детей, приговаривая:
— Отстегать робятишок мы сами не хуже попа умеем,
было б за дело, за пакость!Нет, теперь если и ехать на учебу, то надо было надеяться только на себя самого. За щедрую плату Селин-старший уговорил расписать дом младшему сыну в краю Озерки, а по карнизу попросил написать (как и раньше, мужики умоляли оставить на брусе полатей или на матке избы) фамилию, имя, отчество. Плешковы вначале отнекивались: дескать, неудобно, ни к чему, однако как тут не уважить?
— Дому стоять сотни лет, нас всех не будет, но люди-то должны знать, кто украсил жилье!
Так и осталась надпись на крестовике Селиных: «Красил Плешков в 1914 году». Никто не ведал, что это последняя работа Федора, что больше никогда ни в чьем доме не появится уральская роспись. Незабытым горем и бедой объявилась германская война, и осиротела семья Плешковых — забрали Федьшу на фронт.
Два письма да карточку, где рядовой Федор Плешков снят с двумя Георгиями, и получили Григорий с Натальей от сына. Но не переставали ждать домой. А когда помирились с германцами, и установилась Советская власть, старики и подавно ожили. Вон сколько вернулось парней и мужиков с фронта. И Федьша теперь-то при народной власти будет учиться. И председатель волисполкома, когда Григорий изладил древко для красного флага, пообещал:
— Направим вашего Федю на художника учиться. Ленин за таланты из народа, поняли?
Морозовский одногодок Федора, вернувшийся в деревню на костылях, приехал к Плешковым нароком и передал поклон от Федора, сказал, что враги Советов начали гражданскую войну и сын ихний сейчас красный командир.
Вдруг, как снег на голову, появился в Макарьевке отряд белочехов. Командовал им офицер, которого на русский манер окрестили Тришкой. Зверствовал он хлеще колчаковцев: нагайкой избивал всех, кто не шел добровольно в белую армию; выслеживал «кустарников» — тех, кто скрывался по лесам от мобилизации; дознавался, у кого сыновья или родственники воюют на стороне красных.
Кто-то выдал Тришке про Федора, и пьяный белочех, размахивая нагайкой, ввалился в избу Григория Плешкова.
— Где большевик? — заорал он на стариков.
— Вон! — спокойно указал Григорий на простенок, где висела в рамке фотография сына.
— Не этот, а большевик! — взъярился Тришка. — Завтра же все отродье расстреляю!
На карнизе дома Селиных в Юровке приказал стереть надпись или же сжечь дом. Старик Селин, ползая на коленях перед свирепым чужеземцем, растирал слезы с пылью по лицу и умолял:
— Ваше благородие, счас, счас обдерем доски с карниза! Ради бога, не жгите…
Ночью красный отряд накрыл врасплох белочехов с колчаковцами и в короткой схватке уничтожил карателей. Григорий снова изладил древко для красного флага. Под таким же где-то сражался его Федор. Больше ничья поганая рука не сорвала флаг с волисполкома, уцелела и надпись на карнизе Селинского дома, да и сами старики Плешковы. Только, только… не вернулся с гражданской войны сын.
И еще осталось, пока живы села и деревни, солнечно-сказочное Федино узорье — под стать той жизни, за которую он воевал и сложил свою голову.