Три жизни

— Бегают, навещают косоглазые! — вырвалось у Алексея. Он приостановился и подивился живучей привычке зайцев. Сколько же поколений сменило друг друга, а вот неистребима память даже у беляков — тропа ихних предков.

В ложке, покуда веснами скатываются с увалов талые воды в Крутишку, должна стоять красноталина, чуть выше — куст черемухи. Под красноталиной в тени был копанец-колодчик, тут в покос устраивали морозовляне свой стан. Собирались сюда пообедать, в холодке полежать и окатиться водой из копанца. Холостежь баловалась, а пожилые отдыхали и о житье-бытье вели речь, прикидывали виды на урожай. Рожь ли, пшеница ли — так и катилась, катилась волнами по увалам к речке!

Ага, все еще кустится красноталина, а черемуха захирела, сухостойнику черно, и очень уж низкая она из сугробов. Чего же матушка обмерла, когда Алешка сорвался с черемшины? Тут и ребятенку не зашибиться, а ему тогда лет десять было. Разорвал он рубаху из маминого сарафана, брюхо чуть не распорол о старый пенек-срубыш, но не заревел. Буткнулся Алешка подходяще. А рубаху жалко и сейчас. Лясина на брюхе быстро зажила, но такой рубахи больше он никогда не нашивал…

Опять задержался Алексей. Ну разве можно от детства вторично убежать? Сколько лет минуло, а ведь почти все таким же осталось. Леса на угоре на много рядов рубили — они все равно отрастают. Сорока вон над гладко-зеленым осинником крутится, «шшокчет белобока» — сказала бы матушка, и чего-то высматривает. Не ее ли прапрапрабабушку Алеха с ребятами зорили? Яичек страсть много в гнезде находили, и все на особинку длинные и рябые-рябые, совсем как нос у Миньки Голяя!

— Ну и прозвище же дали парню! — рассмеялся Алексей. — Голяй да Голяй… С чего бы? Если по одежке, так все они, морозовские парнишки, не хаживали в нарядах, а трясли ремками.

Минька… Михаил Макарович Грачев… не пришлось тебе похолостовать в костюме! В ушитой отцовской одеже ушел ты на фронт и недолго целым поносил солдатское обмундирование. Трижды пластали Миньку осколки и пули, дырявили гимнастерку, тело, штаны и сапоги. Минька… При стольких-то ранах и забыл ты, как взвыл на покосе, когда лопатил оселком литовку и нечаянно расчеркнул брюшко большого пальца на правой руке?..

Попроведал Алексей в первый же день Минькину мать Прасковью. И она без слез и всхлипа достала из сундука последнее письмо про своего сына. Алексей, не читая его, понял: нет и никогда не будет на свете дружка Миньки… А скольких еще сверстников, да и старше себя, не дождался он в своей небольшой деревеньке! Как только выдюжила она в войну, жила почти два десятилетия после нее и… сгинула в мирные дни как бесперспективная. Сперва ликвидировали колхоз «Красный пахарь», потом не захотели электрифицировать, затем «пожалели» держать школу и магазин…

Из ложка Алексей наугад выбрался увалом к старой березовой роще. Взъем не ахти какой, а заколотилось сердце и на глаза нагнало слезу. Отдышался на кромке, снял шапку и простоволосым шагнул в березы. Ни единого следа… Неужто и правда не осталось на земле морозовлян? Глянул в левый востряк рощи и приметил низко осевший черный крест, за ним еле-еле угадывались продолговатые холмики. Почудилось, уклали здесь спать ребятишек под белочистые одеялки, а не морозовские жители — люди рослые и крепкие — полегли тут на вечный покой.

Отоптал Алексей снег вокруг креста, обмахнул поперечинку и долго стоял над безымянной могилой. Кто же из земляков лежит тут? Может быть, дед Максим Вояка? Прозвали так отставного солдата в деревне за долгую службу. Мало кто помнил тогда, когда ушел в солдаты Максим Овчинников, чтобы служить Отечеству до самой старости. С какими только ворогами за Русь-матушку не сражался он, с кем только не сходился Максим на штыковую, рукопашную?! И сам был штыком колот, пулей дырявлен и палашом рублен… Вкось и в крест шрамы да швы багровели на нем, когда, нахлеставшись веником, вылазил дед в предбанник на свежую солому.

Задолго до начальной школы Алеша и остальные парнишки знали историю войн России с «басурманами». И как сейчас слышал твердое слово Максима Вояки:

— Я-то, робятушки, сроду не нападал, сроду не завоевывал. Русскую землю я оборонял!

И при этом он бережно расправлял гимнастерку с полным бантом крестов Егориев и медалей. А золотой крест — орден, врученный ему за подвиги на Шипке генералом Скобелевым, награда с груди самого полководца — нацеплял Максим редко. Только тогда, когда отправлялся в город Шадринск с ходатайством за своих земляков. Говорят, он и в гражданскую отличился — геройски партизанил, изгонял белочехов и колчаковцев.

…А где, где лежат прадед, дед Алексей и отец Василий, где покой его матушки Лукии Григорьевны? Вот он, островок его родни возле берез-тройни и куста черемухи…

Большая синица подлетела на березы, проворно покрутилась по веткам, заглянула в морщины коры, чего-то склюнула и негромко спела Алексею:

— Стынь, стынь, тар-ра-рах!..

Чистая она в лесу, щечки вон какие белые! А в городе за зиму прокоптится до того, что от воробья не отличишь. Как-то сынишка его Вовка изловил синицу и заликовал: новый де вид птицы открыл для науки! Пока сидел в школе на уроках, сестричка Зина вымыла птаху, и оказалась она самой обыкновенной большой синицей, а по-деревенски жуланчиком. Слез-то было у Вовки — еле уговорили-успокоили. Посмеялись с женой Ниной, а ночью Алексею не по себе стало. Не только сынишка, а ведь и он сам не помнит, когда видел синицу в лесу…

И вот выбрался-таки Алексей сюда, где веками жили его предки, кормили себя и Русь, отстаивали ее от супостатов и мечтали о лучшей доле. Такой ли, как нынче, виделась она им, но во всяком случае только свободной и светлой…

Простоволосым покинул Алексей рощу, а напоследок оглянулся на покой земляков и родных, прошептал:

— Вы уж того, не гневайтесь, родимые, на нас, грешных… Мы то помним, помним вас! Не будь бы вас — на ком бы земля наша держалась, чего бы мы без вас значили!

Засвежела лыжня к трем тополям на взгорке — через снежные заструги на жнивье, через пустую поскотину. И остановилась, споткнулась она на уклоне к речке. По бурьяну из репья, конопли и крапивы обозревал Алексей свою деревеньку. Враз отяжелел рюкзак с гостинцами, никому здесь ненужными. Всем, чем нагрузила его жена, некого угощать. Ни колбаса, ни сыр, ни конфеты, ни печенье — ничего не надо пустырю на месте деревни.

Нет Морозовой и никогда больше не будет. Вон полынь и та стала переводиться, лишь репейник и крапива с лебедой пока напоминают случайным проезжим, что тут когда-то жили люди. Слыхал Алексей: после исчезновения Морозовой в соседнее село не прибыло ни одной семьей из морозовлян. Все разъехались по городам, да так далеко, что и кладбище предков забыли. И хранит погост от распашки не закон, а березовая роща. Законы блюдут люди с корнями в земле, а не современные кочевники-руководители. Видал из автобуса давеча Алексей, как обкорнали песковцы свои увалы, выдрали-выкорчевали все черемуховые колки в полях, свели ради клочков пахоты не только красоту, а и память.

Осторожно, чтобы не засорить глаза репьем, Алексей пошел по дикороснику. В снегу что-то нарушилось, он глухо охнул, к утробный стон прокатился далеко и стих где-то за бурьяном. Да… Мала, кажется, деревенька, сто с лишним дворов раньше насчитывалось, но дружно жили предки, по-теплому, плотно селились они. Земли жалели? Да нет же! Вон поскотины на пять сел бы хватило, а сколько простора берегами Крутишки…

Локоть к локтю жили морозовляне.

Алексей раздвигал толстые дудки репейника, собирал на ватную куртку шишобарки. Осилил одни заросли, пошла конопля — жаль, давно она семечки растрясла, и воробьи повыклевали. А как захотелось Алексею втянуть в себя хмелевый дух конопли, куснуть зернышек и ощутить во рту горчинку.